— Слушай, друг, — сказал я ему. — Если хочешь быть Крошкой Билли вместо Буйного Билла, мне все равно.
Он надулся от гордости, как та пресловутая рыба, обитающая в реках Южной Америки, которая может ужалить до смерти иглами на спине и по бокам. За время работы на Миле я имел дело со многими опасными людьми, но таких отвратительных знал мало, если вообще они были. Этот Вилли Уортон считал себя большим преступником, но его поведение в тюрьме не выходило за рамки мелких пакостей вроде плевков или пускания струйки мочи через решетку камеры. Поэтому мы и не оказывали ему того уважения, которого он, по его мнению, заслужи-вал, но именно в ту ночь я хотел, чтобы он был сговорчивым. Даже если это означало намыливание его мягкого места мылом, я бы с радостью намылил.
— У нас с Крошкой очень много общего, можешь мне поверить, — сказал Уортон. — Я ведь попал сюда не за кражу леденцов из дешевой лавочки. — И гордо, словно его внесли в героическую бригаду французского Иностранного легиона, а не шлепнули задницей об пол камеры в семидесяти шагах от электрического стула, он спросил: — Где мой ужин?
— Ладно тебе, Крошка, в рапорте сказано, что ты поел в пять пятьдесят. Мясо с подливкой, пюре и бобы. Меня так легко не проведешь.
Он заливисто рассмеялся и снова уселся на койке.
— Тогда включи радио. — Он произнес «радио» так, как в те далекие годы, в шутку рифмуя его с «дэдди-о» (любовник). Удивительно, как человек может столько помнить о времени, когда его нервы были натянуты так, что почти звенели.
— Чуть позже, парень. — Я отошел от его камеры и посмотрел вдоль коридора. Брут прошел вниз в дальний конец, чтобы убедиться, что смирительная комната закрыта на один замок, а не на два. Я знал, что на один, потому что уже проверил. Позднее нам понадобится открыть эту дверь как можно быстрее. Времени перетаскивать барахло, накопившееся там за долгие годы, не будет, поэтому мы его вынесли, рассортировали и разложили в разные места вскоре после того, как Уортон присоединился к нашей веселой компании. Нам казалось, что комната с мягкими стенами — очень полезная вещь, по крайней мере пока Крошка Билли не пройдет Милю.
Джон Коффи, обычно в это время уже лежавший, свесив длинные полные ноги и отвернувшись лицом к стене, сидел на краю койки, сложив руки и глядя на Брута с тревогой — проницательностью, — что на него не походило. И слезы не бежали из его глаз.
Брут проверил дверь в смирительную комнату, потом вернулся назад. Проходя мимо камеры Коффи, он взглянул на него, и Коффи произнес любопытные слова: «Конечно. Я поеду». Словно ответил на то, что сказал Брут.
Мой взгляд встретился со взглядом Брута.
Я поеду». Словно ответил на то, что сказал Брут.
Мой взгляд встретился со взглядом Брута. «Он знает, — почти произнес он. — Каким-то образом знает».
Я пожал плечами и развел руками, словно говоря:
«Ну конечно, он знает».
5.
Старый Тут-Тут сделал последний заход на блок «Г» со своей тележкой где-то без четверти девять. Мы купили у него достаточно снеди, чтобы он улыбался.
— Ну что, ребята, видели мышь? — спросил он. Мы покачали головами.
— Может, Красавчик видел, — Тут качнул головой в сторону склада, где Перси то ли мыл пол, то ли писал рапорт, то ли чесал свой зад.
— А зачем тебе? Это совсем не твое дело, — осадил его Брут. — Крути колеса, Тут. Ты провонял уже весь коридор.
Тут улыбнулся своим неприятным беззубым и впалым ртом, потом сделал вид, что нюхает воздух.
— Это не мой запах, — сказал он. — Это «прощай» от Дэла.
Хихикая, он выкатил свою тележку за дверь в прогулочный дворик. И продолжал ее катать еще десять лет уже после моего ухода — да что там, после закрытия Холодной Горы, — продавая шоколад и ситро охранникам и заключенным, кто мог это себе позволить. Даже сейчас я слышу иногда его в моих снах, он кричит, что жарится, жарится, что он жареный индюк.
После ухода Тута время стало тянуться, стрелки часов словно замерли. Мы полтора часа слушали радио, и Уортон визгливо хохотал над Фредом Алленом в передаче «Аллея Аллена», хотя я очень сомневаюсь, что он понимал многие шутки. Джон Коффи сидел на краю койки, сложив руки и не сводя глаз с сидящих за столом дежурного. Так иногда люди ожидают, когда объявят нужный автобус на автостанции.
Перси вышел из помещения склада примерно без четверти одиннадцать и вручил мне рапорт, густо написанный карандашом. Клочья ластика тут и там лежали на листе. Он увидел, как я провел по ним пальцем и торопливо сказал:
— Это только черновик. Я потом перепишу. Как ты думаешь, сойдет?
Я думал, что это самое наглое очковтирательство из всех, какие я только читал. Но сказал, что все нормально, и он, удовлетворенный, удалился.
Дин и Харри играли в карты, при этом чересчур громко разговаривали и слишком часто спорили из-за счета, каждые пять секунд поглядывая на медленно ползущие стрелки часов. Кажется, в одной из партий в ту ночь они сыграли три кона вместо двух. В воздухе было слишком много напряжения, мне даже казалось, что его можно лепить, как глину, и не чувствовали этого лишь два человека: Перси и Буйный Билл.
Когда часы показали без десяти двенадцать, я уже больше не мог ждать, и слегка кивнул Дину. Он пошел в мой кабинет с бутылкой «колы», купленной у Тута, и через пару минут вернулся. «Кола» была налита в жестяную чашку, которую заключенный не мог разбить, а потом порезаться.