— Что это за накидка на тебе, Поли? — спросил Брэд, встряхивая ее воротник. — Это не твоя.
— Я взял ее в коридоре возле кухни. — Я терпеть не мог, когда Брэд называл меня Поли, и, по-моему, он это знал, но будь я проклят, если доставлю ему удовольствие и покажу это. — Там их целый ряд, Я ее не испортил, правда же? В конце концов, они сделаны для дождя.
— Но они сделаны не для тебя, Поли, — сказал он и еще раз дернул воротник. — Вот в чем дело. Эти дождевики для сотрудников, а не для проживающих.
— Я все равно не понимаю, кто при этом пострадал.
Он ехидно улыбнулся.
— Речь не идет о том, кто пострадал. Речь о правилах. Что за жизнь была бы без правил? Поли, Поли, Поли. — Он покачал головой, словно от одного моего вида ему не хотелось жить. — Ты, наверное, думаешь, что такому старперу, как ты, уже не надо думать о правилах. Но в этом ты очень ошибаешься, Поли.
Улыбается мне. Не любит меня. Может, даже ненавидит. Но почему? Я не знаю. Иногда на вопрос «почему» нет ответа. И это страшно.
— Ну хорошо, извините, что я нарушил правила, — сказал я. Слова прозвучали жалобно и слегка испуганно, и я ненавидел себя за это, но я стар, а старые люди легко пугаются. Очень легко.
Брэд кивнул.
— Извинения принимаются. А теперь повесь накид-ку на место. Нечего тебе гулять под дождем. Особенно в лесу. А вдруг ты поскользнешься, упа-дешь и сломаешь себе бедро? Кто тогда потащит твои старые кости наверх?
— Я не знаю. — Мне уже хотелось уйти от него. Чем больше я его слушал, тем больше он напоминал мне Перси. Вилли Уортон, сумасшедший, появившийся на Зеленой Миле осенью тридцать второго, как-то схватил Перси и так напугал, что тот намочил в штаны, «Только попробуйте кому-нибудь рассказать, — сказал потом Перси нам всем. — Вы все тут же окажетесь в очередях за хлебом». И теперь, через столько лет я почти слышал, как Брэд Долан произносит те же слова тем же самым тоном. Словно, описывая эти старые времена, я отомкнул какую-то необъяснимую дверь, соединяющую прошлое и настоящее: Перси Уэтмора с Брэдом Доланом, Дженис Эджкум с Элен Коннелли, тюрьму «Холодная Гора» с домом для престарелых «Джорджия Пайнз». И только из-за этого я не смогу заснуть сегодня ночью.
Я попытался пойти к кухонной двери, и Брэд снова схватил меня за руку. Я не знаю, как первый раз, но теперь он делал это сознательно, чтобы причинить боль. Его глаза бегали по сторонам — он желал убедиться, что в утренней сырости никого поблизости нет и никто не увидит, как он оскорбляет одного из тех стариков, за которым должен ухаживать.
— Что ты делал там, на тропинке? — спросил он. — Я знаю, ты ходишь туда не для того, чтобы мастурбировать, эти дни для тебя давно миновали, поэтому признавайся, что ты там делаешь?
— Ничего. — Я сказал себе, что нужно сохранять спокойствие и не показывать, как мне больно; спокойно, ведь он упомянул лишь тропинку, он не знает про сарай. — Я просто гулял. Проветривал мозги.
— Слишком поздно, Поли. Твои мозги уже никогда не станут ясными. — Он снова сжал мою худую старческую кисть, перемещая хрупкие кости, глаза его постоянно бегали из стороны в сторону, чтобы знать, что он в безопасности. Брэд не боялся нарушать правила, он только боялся, что его поймают, когда он нарушает их. И в этом тоже походил на Перси Уэтмора, который никогда не давал вам забыть, что он племянник губернатора. — Ты такой старый, просто чудо, как ты еще помнишь, кто ты такой. Ты слишком, чертовски стар. Даже для этого музея. Ты мне действуешь на нервы, Поли.
— Пусти меня, — сказал я, стараясь, чтобы голос не звучал жалобно. И не просто из гордости. Я думал, что это может возбудить его, как запах пота нервную собаку, которая обычно только рычит, и она кусает. И я вспомнил журналиста, писавшего о Джоне Коффи. Этот репортер — ужасный человек по фамилии Хэммерсмит. Самое ужасное в кем было то, что он не знал, что он ужасен.
Вместо того, чтобы меня отпустить, Долан снова сжал мою кисть. Я застонал. Я не хотел, но ничего не мог поделать. Боль пронзила меня насквозь до самых лодыжек.
— Что ты там делаешь, Поли? Скажи мне.
— Ничего! — Я еще не плакал, но боялся, что скоро заплачу, если он будет продолжать в том же духе. — Ничего, я просто гуляю, я люблю гулять, отпусти меня!
Он отпустил ненадолго и лишь для того, чтобы схватить мою другую руку. Пальцы ее были сжаты.
— Открой, — приказал он. — Дай папе посмотреть. Я повиновался, и он фыркнул с отвращением. Там не было ничего, кроме остатков второго кусочка жареного хлеба. Я сжимал его в правой руке, когда он стал давить мою левую кисть, и на пальцах осталось масло — не масло, маргарин, масла здесь не держали.
— Иди в дом и вымой свои мерзкие руки, — велел он, отходя назад и откусывая кусок рулета. — Боже правый.
Я пошел вверх по лестнице. Ноги у меня дрожали, сердце колотилось, как мотор с протекающими клапанами и старыми разболтанными поршнями.
Когда я взялся за ручку двери, ведущей в кухню — и к безопасности, — Долан сказал:
— Если ты, Поли, расскажешь хоть кому-нибудь, что я сжимал твою бедную ручку, то я всем скажу, что у тебя галлюцинации. Начало старческого маразма. А ты знаешь, что мне поверят. Если же там синяки, они подумают, что ты их сам себе поставил.