Больше всего мне нравится, что она не считает меня странным или замкнутым. Мы проводим много времени вместе, я и Элен. Если бы не мой абсурдный возраст, я считал бы ее своей возлюбленной. Но все равно, самый близкий друг — совсем неплохо, а с некоторой стороны даже лучше. Множество проблем, возникающих обычно между любовниками, уже просто перегорели у нас. И хотя я знаю, что никто из тех, кто моложе, скажем, шестидесяти мне не поверит, иногда горячие угли лучше яркого костра. Это странно, но это правда.
Так что днем я телевизор не смотрю. Иногда гуляю, иногда читаю, но чаще всего в последний месяц я писал эти воспоминания, сидя среди растений в солярии. Мне кажется, здесь больше кислорода, а это хорошо действует на память. И куда там какому-то Джеральдо Ривере!
Но когда у меня бессонница, я иногда сползаю вниз по ступенькам и включаю телевизор. В Джоржии Пайнз нет канала НВО или другого, где идут только фильмы, — должно быть, они слишком дороги для нашего Центра развлечений, но основные кабельные каналы есть, а это означает, что можно смотреть канал американской классики. Это тот (если вдруг у вас нет кабельного телевидения), на котором большинство фильмов черно-белые и в них женщины не раздеваются. Для старого хрыча, как я, то, что надо. Я провел много приятных ночей, засыпая прямо на потертом зеленом диване перед телевизором, а на экране Фрэнсис-Говорящий Мул опять вытаскивал сковороду Дональда О'Коннора из огня, или Джон Уэйн приводил в порядок «додж», или Джимми Кэгни называл кого-то грязной крысой, а потом нажимал на курок. Некоторые из этих фильмов я смотрел со своей женой Дженис (не только моей возлюбленной, но и моим лучшим другом), и они меня успокаивали. Одежда героев, то, как они ходят и говорят, даже музыка из этих фильмов, — все меня успокаивало. Наверное, они напоминали мне то время, когда я крепко стоял на ногах и был хозяином своей судьбы, а не изъеденным молью ископаемым, рассыпающимся в доме для престарелых, где многие обитатели носят пеленки и резиновые штанишки.
Но сегодня утром я не увидел ничего утешительного. Совсем ничего.
Элен иногда смотрела этот канал вместе со мной, обычно ранним утром, в так называемое утро жаворон-ков, начинающееся в четыре часа утра. Она не говорит много, но я знаю, что подагра ее ужасно мучает, и лекарства уже почти не помогают.
Когда она пришла сегодня утром, скользя, как привидение, в своем белом махровом халате, я сидел на продавленном диване, колченогом, стоящем на том, что когда-то было ножками, и, сжимая колени изо всех сил, старался не дрожать, но озноб пробирал меня, как от сильного ветра. Мне было холодно везде, кроме паха, который словно горел, как призрак той «мочевой» инфекции, так портившей мне жизнь осенью 1932-го, — осенью Джона Коффи, Перси Уэтмора и Мистера Джинглза — дрессированной мыши.
Мне было холодно везде, кроме паха, который словно горел, как призрак той «мочевой» инфекции, так портившей мне жизнь осенью 1932-го, — осенью Джона Коффи, Перси Уэтмора и Мистера Джинглза — дрессированной мыши.
Это также была осень Вильяма Уортона.
— Пол, — воскликнула Элен и поспешила ко мне, поспешила, как только позволяли ей ржавые гвозди и стекла в суставах. — Пол, что с тобой?
— Все будет нормально, — успокоил я, но слова зву-чали не очень убедительно — они произносились нечетко, проходя сквозь стучащие зубы. — Дай мне пару минут, и я буду как огурчик.
Она присела рядом со мной и обняла за плечи.
— Я знаю, — кивнула она. — Но что случилось? Ради Бога, Пол, у тебя вид, словно ты увидел привидение.
Я действительно его увидел, но не понял, что произнес это вслух, пока у нее глаза не стали огромными.
— Не совсем, — сказал я и погладил ее по руке (так нежно-нежно). — Всего на минутку, Элен, Боже!
— Оно было из того времени, когда ты служил охранником в тюрьме? — спросила она. — Из того времени, о котором ты писал в солярии?
Я кивнул.
— Я работал на своего рода Этаже Смерти.
— Я знаю…
— Только мы называли его Зеленая Миля. Потому что линолеум на полу был зеленый. Осенью 32-го года к нам поступил этот парень, этот дикарь по имени Вильям Уортон. Он любил называть себя Крошка Билли, даже вытатуировал это на плече. Просто пацан, но очень опасный. Я до сих пор помню, что Кэртис Андерсон — он тогда был помощником начальника тюрьмы — писал о нем: «Дикий и сумасбродный, и этим гордится. Уортону девятнадцать лет, но ему терять нечего». И подчеркнул последнее предложение.
Рука, обнимавшая мои плечи, теперь растирала мне спину. Я начал успокаиваться. В эту минуту я любил Элен Коннелли, и если бы сказал ей об этом, то расцеловал бы все ее лицо. Может, нужно было сказать. В любом возрасте ужасно быть одиноким и напуганным, но, по-моему, хуже всего в старости. Однако у меня на уме было другое: давил груз старого и все еще не завершенного дела.
— Да, ты права, — сказал я, — я как раз вспоминал, как Уортон появился в блоке и чуть не убил тогда Дина Стэнтона — одного из ребят, с которыми я тогда работал.
— Как это могло случиться? — спросила Элен.
— Коварство и неосторожность, — печально ответил я. — Уортон олицетворял коварство, охранники же, что привели его, проявили неосторожность. Главная ошиб-ка — цепь на руках Уортона, она оказалась слишком длинной. Когда Дин открывал дверь в блок «Г», Уортон находился позади него. Охранники стояли по бокам, но Андерсон прав — Буйному Биллу просто нечего было те-рять. Он накинул цепь на шею Дину и стал его душить. Элен вздрогнула.