Когда мы заходим в лифт, он целует меня. У его языка вкус пива.
Он засыпает почти сразу после оргазма. Ну и пусть. Так прекрасно — лежать, ощущая животом тяжесть его руки, слушать его похрапывание и размышлять о том, что только что произошло. Меньше чем двадцать четыре часа тому назад я еще сидела в камере Хинсеберга, а теперь впервые в жизни легла в постель с совершенно незнакомым мужчиной, с человеком, о котором я ничего не знаю: ни имени, ни возраста, ни национальности.
Больше шести лет никто ко мне не прикасался. Тело обрело жизнь. Сердце бьется, щеки горят, и между ног осталось чуть щекочущее ощущение. Мысль вспыхивает во тьме: не этого ли вечно искал Сверкер? Может, ему просто хотелось почувствовать себя живым?
Мэри вставляет ключ в замок и открывает дверь дома. Своего дома. Моего.
В первые годы заключения больше всего я скучала по своему дому в Бромме. Как только в камере гасили свет, я уносилась мыслями туда. Я вешала пальто на вешалку в передней, входила в гостиную и осматривалась. Все так, как и должно быть. Огонь в камине. Раскрытая книга на журнальном столике. Здоровенный гибискус в напольной кадке. На кухне стол накрыт к ужину — белая посуда, цветные салфетки, в духовке запекается рыба — соус тихонько булькает, а корочка постепенно становится золотистой. Открываю дверь прачечной: и тут все в порядке. Стиральная машина и сушилка зияют открытыми дверцами, выстиранные мужские трусы сложены стопкой в проволочном лотке Сверкера, белые хлопчатые трусики — в моем. Над раковиной висит несколько свежевыглаженных рубашек и блузок, все с аккуратно застегнутым воротничком. Поддев все плечики на указательный палец левой руки, отношу рубашки и блузки в спальню и вешаю половину в шкаф Сверкера, половину — в свой, потом подхожу к окну и смотрю в сад.
Сливовое деревце умоляюще простирает ко мне узловатые ветви, но мне нечем его утешить.
Сливовое деревце умоляюще простирает ко мне узловатые ветви, но мне нечем его утешить. Юный дубок красивее, он целеустремленно, миллиметр за миллиметром, прибавляет в росте, покуда корни протискиваются все глубже в землю. Скоро он закроет собой всю террасу. Эта мысль мне по душе, жаркими летними днями лучше сидеть под дубом, а не под зонтиком. И если дуб погубит сливу, то к этой утрате я готова. Слив я никогда не любила.
Прежде чем выйти из спальни, я касаюсь рукой покрывала. Может показаться, что я разглаживаю невидимую складку или снимаю волосок, но на самом деле это ласка. Кровать — это дом в доме, и по ней я скучала больше, чем по чему-либо другому. И все-таки я не могу тут остаться, надо сделать пять шагов, что уведут меня прочь из этой комнаты. Выйдя на лестницу, одним глазом заглядываю в гостевую. Там по-прежнему полный порядок, кровать застлана свежим бельем, сверху клетчатое покрывало, два белых махровых полотенца аккуратно сложены на стуле. Спускаюсь вниз. Дверь в мой кабинет приоткрыта, и, прислонясь к косяку, я смотрю внутрь, позволяя взгляду скользить по столу и полкам, забитым книгами. Иногда я захожу и зажигаю настольную лампу на то время, пока обрываю засохшие листья гардении на подоконнике. А выйдя в холл, останавливаюсь у двери в кабинет Сверкера. Она всегда закрыта, ее я не открываю никогда.
Когда входят Мэри и Сиссела, в доме тихо. Дверь в комнату, бывшую кабинетом Сверкера и переделанную в спальню для инвалида, закрыта, дверь в комнату помощника тоже. У Мэри теперь новый кабинет, она забрала свой стол и книги на второй этаж в маленькую комнатку, которая когда-то задумывалась как детская.
— Что — спит? — шепчет Сиссела.
Мэри пожимает плечами. Кто знает? Она устала, плечи ссутуливаются, когда она входит в гостиную. Босиком, в одних колготках, не видя, что от пятки вверх бежит спущенная петля, что белая тонкая полоска разрезает черную поверхность. На столе несколько газет, она собирает их и идет на кухню. Сиссела идет следом, в руках — сумка со спальными принадлежностями.
— Гостевая у вас по-прежнему наверху?
Мэри кивает, не оборачиваясь.
— Я отнесу туда барахлишко…
Мэри чуть кивает. Делай что хочешь, говорит ее спина.
— И сразу же спущусь…
На кухне Мэри садится у стола и прячет лицо в ладони. Так и сидит, когда возвращается Сиссела.
— Что такое?
Мэри сидит по-прежнему неподвижно. Сиссела озирается, взгляд упирается в пакет вина на столике возле мойки.
— Выпить не хочешь?
И, не дожидаясь ответа, встает и принимается открывать полку за полкой в поисках бокалов, не видя, что те стоят на виду в застекленном шкафчике на торцевой стене, пока Мэри не выпрямляется и не указывает туда рукой. Сиссела фыркает:
— Господи, да мне самой пора лечиться…
И в следующий миг, прикусив губу, бросает взгляд на Мэри. Я не хотела обидеть! Но Мэри не обиделась, она лишь покачивает головой, чуть улыбнувшись.
Сиссела ставит перед ней бокал, а сама усаживается по другую сторону стола.
— Хотела бы я знать, что он сказал… Премьер… Выгоняет, да?
Мэри отпивает вина, сперва кивает, потом качает головой.
— И да, и нет?
Мэри кивает. Сиссела испускает вздох.
— Ха, логично. Вполне в его духе.
Она тянется за газетами. Сегодняшние, вечерние. Их кто-то читал, обе разложены разворотом кверху. На одном лицо Мэри венчает собой четыре колонки, на другом — пять. В «Экспрессен» оно более осунувшееся, чем в «Афтонбладет». Поперек лица Сверкера — черный прямоугольник. Это клеймо, знак позора, наложенный по приговору СМИ. «Гусь». Клиент проститутки. Законный супруг министра.