На мгновение становится тихо. Она убирает темную прядь со лба.
— Никогда не понимала, в чем я провинилась.
— Никогда не понимала, в чем я провинилась. За что меня звали воображалой.
Я смотрю на нее, склонив голову набок. Мы знакомы больше тридцати лет, но я впервые слышу, что в ее жизни не все идеально. Она пристально глядит мне в глаза.
— Я все пыталась понять, что это значит, — продолжает она. — В переводе на язык взрослых. Пожалуй, высокомерная. Или заносчивая. А разве я такая? Как, по-твоему, — я заносчивая?
Я как раз подняла стакан с апельсиновым соком, так что имею несколько секунд на раздумье. Заносчивая ли Анна? Пожалуй. Частенько держится снисходительно. Иной раз — с нескрываемым пренебрежением. К тому же она какая-то толстокожая — душевно толстокожая, и сама этого не сознает. Она не понимает других людей, особенно тех бедных и униженных, чьи интересы якобы неизменно защищает. Почитает их святыми и не в состоянии увидеть и признать, что самым жалким порой не чужд деспотизм, а наиболее привилегированные иной раз заслуживают сострадания. Но разве можно ее в этом винить? Нет. Это все равно что ставить в вину человеку, что у него одна нога короче другой. Просто он такой, и все тут. Поэтому я только качаю головой, пока ставлю стакан на место, — отпускаю ей грех, раз она так просит. Ты не заносчивая. Анна внимательно смотрит на меня и наконец понимает.
— Мы ведь жили в поселке при обогатительном комбинате, и папа был на самой верхушке навозной кучи. Ну, профсоюзный босс, понимаешь, да? Наверное, все из-за этого. И из-за того, что у меня были шикарные тряпки. Никто ведь не знал, что я их не выпрашивала, а все мама… Она ведь портнихой работала, а после свадьбы папа ей работать не разрешил. Так она только и знала, что шить мне наряды. Я была их куклой. Заводной куклой, знаешь, такие, с ключиком в спине. Мама с утра нарядит, потом папа заведет ключик, и пошла — в школу и вообще делать все, что полагается… Кукла, не имеющая ни малейшего понятия о том, кто она. Ничего не знающая о себе самой.
А сейчас, стало быть, знает? Анна опускает глаза.
— Может, поэтому Бильярдный клуб «Будущее» сыграл в моей жизни такую роль, — продолжает она. — Я как будто вдруг превратилась в живого человека. Когда после той недели в Стокгольме я вернулась домой, меня уже завести не удавалось. Директор велел, чтоб я рассказала о поездке в риксдаг на утреннем собрании в актовом зале, но только я поднялась на сцену, девчонки сразу сделали козьи морды, а мальчишки подняли шум и свист. Но я не обращала внимания. Десять минут стояла посреди этого бедлама и говорила, причем потом даже вспомнить не могла что именно. Я сама себя не слышала, потому что все время думала о Бильярдном клубе «Будущее».
А он? Я касаюсь указательным пальцем лица Пера. Была ли в этом и его заслуга? Анна сперва чуть кивает, потом едва покачивает головой. То есть — и да и нет.
— Он навестил меня недели через две. Была суббота, это я навсегда запомнила. На мне было красное платье, очень простое, прямое, ну, знаешь, как тогда носили. Мама хотела, чтобы я надела блузку с оборками, но я уперлась, наверное, впервые в жизни. После чего прошествовала с гордо поднятой головой через весь поселок, не глядя по сторонам, как самая настоящая воображала. Даже не здоровалась со встречными, хотя знала, что это ужасный грех. В таких местах полагается со всеми здороваться. Но я была сама по себе. Сама по себе — первый раз в своей жизни. И вот тут появился он.
Я никак не могла этого видеть, однако теперь видела совершенно отчетливо. Анна стоит на перроне, каштановые волосы блестят на солнце. Пер сходит с поезда, в старомодном пальто и с чемоданчиком в руке. Издалека его можно принять за взрослого, но лицо совсем юное, а при виде Анны делается еще моложе. И вот он бросается к ней бегом, сперва улыбается, потом хохочет, потом останавливается прямо перед ней и замирает.
В эти первые секунды оба слишком смущены, чтобы обнять друг друга, потом Пер отпускает чемоданчик, тот ударяется об асфальт и падает на бок, но они не замечают. Пер распахивает объятия, и Анна в них исчезает.
— Он был таким красавчиком, — Анна гладит фотографию указательным пальцем. — В прыщах, конечно, ну так у всех были прыщи. Ну, и чересчур деловитый с самого начала, ну и что ж такого, так и полагалось. Все мужчины в то время были деловитые.
Я поднимаю брови. Она издает смешок.
— Ну да, знаю. Особой разницы нет… Вот ты понимаешь, зачем им вечно надо нас поучать?
Качаю головой. Нет, этого я никогда не понимала. Анна вновь погружается в прошлое.
— Он говорил про значение местного самоуправления для народовластия. Пока шли от станции к дому, и когда обедали с мамой и папой, и когда пошли погулять после обеда. Я уже не могла уследить, о чем он толкует, тогда он мне показался кошмарным занудой, но…
Она, умолкнув, хмурит лоб.
— Он, думаю, просто нервничал. И считал, наверное, что я тоже увлекаюсь политикой… Но чего не было — того не было. Меня, конечно, воспитали социалисткой, но современную политику я считала, прямо скажем, скучищей смертной. А уж местное самоуправление особенно. И все равно в тот день я была просто счастлива. Я всем им показала, и маме с папой с их всегда готовой точкой зрения на все, что бы я ни сказала и ни сделала, и всем остальным, и этим девчонкам, что вечно рожи корчили у меня за спиной, и мальчишкам, настолько гадким…