Но нож? Где же нож?
Вон. На большом столе.
Магнус режет фал, суетится, дергает, пытается пилить, но ничего не получается. Нож слишком тупой. Шелестит ветер, совсем слабый ветерок, едва заметное движение в кронах деревьев у воды, но он ухитряется пробраться между петлями свитера и коснуться спины. Вздрогнув, Магнус замирает.
Что он делает? Сходит с ума?
Он выпускает нож из рук и тут же слышит тихий плеск воды, несколько секунд стоит неподвижно, а потом опускается на банку. Вот как. Значит, таков приговор. Без ножа он не сможет отвязать ялик. Без ялика ему не переплыть озера. Не переплыв озера, он не сможет выкрикнуть МэриМари доводов в свою защиту. И это, наверное, правильно. Вся затея бессмысленна. От МэриМари он не получит отпущения. И ни от кого не получит.
Серая туча наползает на небо, звезды гаснут одна за другой. Магнус сидит неподвижно, съежившийся и измученный, разглядывает собственные сапоги и не слышит, как открывается дверь, как кто-то идет по тропинке, он не поднимает глаз, пока Мод не ступает на мостки. Куртка накинута поверх ночной рубашки, шлепанцы на босу ногу — она стоит, обхватив себя руками, и смотрит на него. Магнус сидит молча и вдруг выпрямляется и лупит что есть силы кулаком по мосткам, так что гнилые доски трясутся.
— Да говори что хочешь, мне насрать! — орет он. — Я не виноват!
Но Мод ничего не говорит.
разрешение
Плачу и не могу остановиться. Я всегда знала, что так и случится: если однажды начну, то остановиться уже не смогу. Думаю, Святоша сидел какое-то время, бормоча извинения и пытаясь утешать, но я его не слышала. Я плакала. А потом он исчез. Мне было не до этого. Я продолжала плакать, но встала и пошла плача по дому, ударяя кулаком по стенам и дверям, пиная столы и стулья, прижимая к глазам вышитые Ренатины подушечки и всхлипывая в них, пока плач вдруг не прошел сам собой и я не обнаружила, что стою в оголившейся гостиной. Горло саднило. Глаза щипало. Я, обняв, прижимала к груди подушку, — вышитую гладью подушечку, серую с красным. Руки опустились, и подушка упала на пол.
А после я вышла в ночь. Я забыла убрать со стола. Потом вспомнила, как рассуждала днем, и рассмеялась вслух.
Я пропала. Теперь я действительно пропала.
Теперь я больше не буду плакать. Никогда.
У меня нет права плакать. Нет права горевать. Как не было эти семь лет. И никогда не будет. Еще вопрос, смогу ли я вообще вернуться в этот дом, полный слез. Придется сидеть и мерзнуть на берегу. Но это не важно.
Время остановилось. Семи лет не стало. Все, что однажды произошло и что могло произойти, происходит ныне — одновременно и на веки веков.
Люсия. Самый темный день в году.
Потому-то повсюду горели свечи. Электрические семисвечники в каждом окне. Настоящие свечи на каждом столике больничного кафетерия. На девушке за кассой была белая сорочка и венок Люсии со свечками, веточками брусники и красными лентами. В одной из свечек, видимо, барахлил контакт, она мигала всякий раз, как кассирша протягивала руку, чтобы взять деньги.
За столиком сидела женщина, белокурая и довольно невзрачная, и медленно крошила шафранную булочку на тарелку.
Рядом стояла чашка кофе, но женщина к ней не притронулась, она сидела, выпрямившись и застыв, и только крошила булочку все мельче и мельче, покуда ее лицо дергалось и кривилось. Она плакала, но молча, без всхлипываний и слез.
Пожилая тетка за соседним столиком вдруг привстала и протянула руку, словно хотела погладить плачущую и утешить, но вдруг замерла, а потом опустилась обратно на стул.
Тремя этажами выше один мужчина сидел у постели другого, он расстегнул пальто, но снимать не стал. Очень хорошо одетый мужчина. За его спиной стояла столь же хорошо одетая женщина, она так вцепилась в спинку стула, что костяшки пальцев побелели, а взгляд темных глаз метался от кровати к аппарату искусственного дыхания, от мужчины, без сознания лежащего на кровати, к стоящей рядом капельнице.
По другую сторону кровати сидела сестра больного, она была очень бледна и то и дело гладила брата по руке. Ее муж уселся в углу в кресло для посетителей, положив ногу на ногу и сложив ладони в жесте святой Люсии. На нем были коричневые ботинки с черными шнурками.
В дверях появилась Дженнифер в голубом полосатом халате медсестры и с мишурой на голове.
— Ну, пора, — произнесла она.
Темноглазая женщина оглянулась. Она по-прежнему стискивала спинку стула.
— Что пора?
— Переводить его в обычное отделение.
— Но… — проговорила сестра.
— Да это же хорошо, — заверила Дженнифер. — Его состояние наконец стабилизировалось.
Она положила папку с историями болезней на полосатый пододеяльник и, помедлив, взглянула на мужчину, лежащего без сознания.
— А где его жена?
Никто не ответил, но все переглянулись.
— В кафетерии, — произнес мужчина в пальто. — Мы отвели ее туда, чтобы она немножко поела.
Дженнифер кивнула.
— Хорошо. А то мы уж стали за нее беспокоиться.
— Почему это?
Это спросила бледная сестра. Дженнифер заколебалась.
— Она не ест и не спит. Не уезжает домой, даже чтобы хоть душ принять и переодеться. И еще у нее это с речью…
Темноглазая кивает.
— Мы ей поможем.