Около полуночи взошла луна. Это был тонкий ущербный полумесяц, светивший едва ли сильнее крупных звезд. Легкий ветер надул парус, и за бортом послышался шелковистый плеск воды. Голос рыбака смягчился и окрасился грустью, исполняя такую медленную и убаюкивающую песню, что побежденная Марианна кончила тем, что глубоко уснула. Настолько глубоко, что не увидела появления острова с высокими черными скалами, не услышала торопливого краткого разговора между рыбаком и священником, не ощутила прикосновения рук, уносивших ее, завернутую в парусину…
Но когда она пришла в себя, не было больше ничего, что могло бы подтвердить, что ее спасение не приснилось ей, кроме, пожалуй, исчезновения жажды. Она лежала в тени скалы и нескольких низкорослых кустов на черном песке, покрытом серебристыми водорослями. Перед ней море цвета индиго ласково играло с усыпавшей берег черно-белой галькой. Парусина, в которую ее завернули, исчезла, равно как и лодка, рыбак и священник, но кое-как укрывавшие ее лохмотья батиста высохли, а рядом на камне лежали две золотистые грозди винограда. Она чувствовала себя невероятно слабой и усталой, однако невольно протянула к ним неловкую руку.
Приподнявшись на локте, она съела несколько сочных, сладких ягод, чей вполне естественный вкус подтвердил, что все это ей не снится. Она ощущала пустоту в голове и все тело разбитым, но у нее не было времени попытаться понять, почему спасший ее рыбак оставил потерпевшую на пустынном берегу, ибо как раз в этот момент его уже нельзя было назвать пустынным.
Появившись в отдалении по пробитой между скалами дороге, на песок вышла процессия в белом, до того анахроничная и неожиданная, что Марианна потерла глаза, чтобы удостовериться, что они не сыграли с ней шутку.
Предшествуемая высокой черноволосой женщиной, величественной и прекрасной, как сама Афина, и двумя флейтистками, приближалась вереница юных дев, одетых в античные хитоны с тысячами складок, с переплетенными белыми лентами темными волосами. Одни несли в руках ветки оливы, другие — амфоры на плечах, и они шли попарно, неторопливо и грациозно, как жрицы какого-то древнего божества, напевая своеобразный гимн, которому аккомпанировали нежные звуки флейт.
При приближении странного кортежа Марианна поползла по песку, пока не добралась до скалы, затем с ее помощью встала и спряталась в узкую расселину. Она ощущала головокружение и была еще слишком слабой, чтобы бежать перед этим явлением из прошлого, вынуждавшим ее сделать прыжок более чем на двадцать веков назад.
Но женщины не заметили ее и потому не обратили на нее внимания. Процессия отклонилась к большой смоковнице, в тени которой Марианна разглядела поврежденную античную статую, Афродиту с совершенным торсом, но лишенную левой руки.
Правая плавно закруглялась в приветственном жесте, а голова, которую Марианна могла видеть в профиль, поражала своей поистине божественной красотой.
Под звуки флейт подношения были сложены перед статуей, затем, в то время как девушки пали ниц, высокая женщина подошла к богине и, к великому изумлению Марианны, которая, по-прежнему вцепившись в скалу, затаила дыхание, обратилась к ней на благородном языке Демосфена и Аристотеля, некогда входившем в программу, выработанную Эллис Селтон для своей племянницы.
Восхищенная, забыв на время о своем несчастье, Марианна буквально впитывала в себя низкий и теплый голос…
О Афродита, бессмертная богиня,
Покинь златой дворец отца,
Вернись когда-нибудь, как прежде,
На колеснице, запряженной лебедями,
Утешить боль мою..
..
Музыка слов, неподражаемая красота греческого языка пронзили Марианну и завладели ее почти безжизненным существом. У нее появилось ощущение, что пылкая мольба вырвалась из ее собственного сердца. Ей было так плохо на душе, она так страдала от оскорбленной любви, любви изуродованной, опошленной, ставшей смешной. Страсть, которой она жила, обернулась против нее самой и разрывала ее своими когтями. Жалоба этой женщины заставила осознать ее собственные страдания, на время заглушенные физическими испытаниями и жгучей ненавистью, которую она испытывала к Джону Лейтону. Она оказалась перед лицом действительности: очень молодая покинутая женщина, израненная и страдающая, терзаемая жаждой быть любимой. Жизнь и мужчины грубо обошлись с ней, словно она была в состоянии противиться их злобе и эгоизму.
Все те, кто любил ее, старались ее поработить, проявить себя господином.., за исключением, пожалуй, пылкого призрака, который овладел ею ночью на Корфу. Он был таким нежным.., таким нежным и одновременно чувственным! Ее тело помнило о нем, как об источнике свежей воды, утолившем мучительную жажду. И у нее в мозгу промелькнула странная мысль, что, может быть, счастье, невзыскательное и простое, прошло рядом с ней и исчезло вместе с неизвестным…
Теперь слезы текли по ее ввалившимся щекам. Она хотела утереть их остатками рукава, отняла руку от скалы и.., упала на колени. Тогда она увидела, что девушки закончили моление и смотрят на нее.
Испугавшись, ибо ее измученному разуму любое человеческое существо казалась враждебным, она хотела скрыться в тени кустарника, но не смогла подняться и снова распростерлась на песке… К тому же девушки уже окружили ее и с любопытством склонились к ней, обмениваясь репликами на языке, не имеющем ничего общего с древнегреческим. Высокая женщина шла медленнее, и перед ней стрекочущий круг с уважением раскрылся.
Нагнувшись к потерпевшей, она отбросила массу слипшихся от морской воды и песка черных волос, спадавших с ее головы, и приподняла к себе восковое лицо, по которому по-прежнему катились слезы. Но Марианна не поняла заданный вопрос. Без особой надежды она прошептала:
— Я француженка.., покинутая.., сжальтесь надо мной!..
Молния сверкнула в глазах присевшей на корточки женщины, и, к величайшему удивлению Марианны, она быстро прошептала тоже по-французски:
— Это хорошо. Ни слова больше, ни жеста, сейчас мы заберем тебя с собой.
— Вы говорите…
— Я же сказала: ни слова! За нами могут следить.
Она стремительно расстегнула удерживаемый золотым аграфом белый льняной пеплум, украшавший ее плиссированную тунику, и набросила его на плечи молодой женщины. Затем, по-прежнему тихим голосом, она отдала какое-то распоряжение своим спутницам, которые, на этот раз молча, подняли Марианну и поставили на ноги.
— Ты можешь идти? — спросила женщина. Но тут же она сама ответила на свой вопрос:
— Конечно, нет, ты босая. Ты не дойдешь до первого поворота дороги. Тебя понесут.
С невероятной ловкостью девушки быстро сделали подобие носилок из перекрещивающихся веток, связанных лентами из их волос. Марианну положили на них, затем шесть ее новых подруг подняли носилки на плечи, тогда как остальные укрыли ее сорванными с растущего рядом дикого винограда лозами, цветами бессмертника и серебристыми водорослями, В изобилии лежавшими на песке, создав видимость траурной процессии. И когда Марианна нашла взглядом глаза необыкновенной жрицы, та слегка улыбнулась.
— Будет лучше, если ты притворишься мертвой: это избавит нас от возможных неприятных расспросов.