— Я сожалею, что разлучаюсь с вами, сударыня, но.., эти господа, безусловно, правы. На протяжении нескольких дней.., трех или четырех, я думаю.., пока мы будем ремонтироваться, ваша жизнь на борту станет, откровенно говоря, довольно неприятной, не забудьте и о навязчивости любопытных. Там же вы хорошо отдохнете в спокойной обстановке.
— А вы придете меня проведать?
Его улыбка стала более явственной, приподняв в знакомой ей насмешливой манере уголок рта, а взгляд, который он не отводил от глаз молодой женщины, обрел почти прежнюю нежность. Он взял руку Марианны и быстро поцеловал ее.
— Конечно! Если только сенатор не покажет мне на дверь.
— Я? Сладчайший Иисус!.. Но, капитан, мой дом, моя семья, мое добро — все к вашим услугам! Вы можете расположиться у меня со всем вашим экипажем и на любое время, если пожелаете… Я буду самым счастливым человеком…
— Похоже, что у вас громадные владения, сударь, — рассмеялся Язон. — Но я не буду злоупотреблять вашим гостеприимством. Спускайтесь, сударыня, я сейчас пришлю вашу горничную, и вам доставят багаж, который вы укажете! До скорого свидания!
Короткая команда, несколько свистков — и экипаж освободил палубу, чтобы Марианна и ее эскорт смогли сойти.
Молодая женщина взяла предложенную сенатором руку и, сопровождаемая Аркадиусом и Агатой, которая радовалась возможности оказаться на твердой земле, направилась к выходу и вступила на мостки, соединявшие корабль с набережной, в то время как сенатор вел ее с гордостью короля Марка, представляющего Изель своим народам.
Марианна непринужденно спустилась к аплодировавшей толпе, покоренной ее улыбкой и красотой. Она была счастлива. Она чувствовала себя красивой, восхищающей и удивительно молодой, особенно оттого, что ей не было нужды оборачиваться, чтобы ощутить на себе взгляд, которого она недавно уже отчаялась добиться.
И это произошло, когда ее обутая в желтый шелк нога ступила на теплый камень набережной.., точно так же, как однажды вечером в Тюильри, немногим больше года назад! Это было в кабинете императора, после концерта, где она дала волю своему гневу, покинув сцену на полуслове, без всяких объяснений.., после ужасной сцены, которую ей устроил властелин Европы! Внезапно белый город, синее море, зеленые деревья и пестрая толпа смешались в безумном калейдоскопе. Дневной свет померк, тогда как приступ стал выворачивать ей желудок наизнанку.
Прежде чем упасть без сознания на грудь сенатору, который как раз успел раскрыть объятия, ее молнией пронзила мысль, что птица-счастье снова ускользает из ее рук, а венецианский кошмар имеет продолжение…
Белый дом сенатора Аламано, стоявший рядом с деревней Потамос и в трех четвертях лье от города, был вместительный и простой, а окружавший его сад с первого взгляда производил впечатление земного рая. Небольшой парк, в котором почти одна природа играла роль садовника. Посаженные без особого порядка лимоны, апельсины и гранаты, усыпанные одновременно и цветами и плодами, вперемешку с увитыми виноградом арками спустились к самому морю.
Аромат цветов встречался со свежим дыханием фонтана, бившего из покрытых мхом скал и давшего жизнь шаловливому ручейку, чьи прозрачные струи играли в прятки по всему саду с миртами и гигантскими смоковницами, покривившимися от старости.
Сад и дом прикорнули в небольшой долине, склоны которой серебрились сотнями оливковых деревьев.
Маленькая проворная женщина, живая и веселая, царствовала над этим Эдемом в миниатюре и над сенатором. Значительно моложе своего супруга, которому было под пятьдесят, графиня Маддалена Аламано отличалась пышной прической по-венециански и скороговоркой, мягкой и сюсюкающей, которую без привычки было довольно трудно понять.
Значительно моложе своего супруга, которому было под пятьдесят, графиня Маддалена Аламано отличалась пышной прической по-венециански и скороговоркой, мягкой и сюсюкающей, которую без привычки было довольно трудно понять. Скорее хорошенькая, чем красивая, с чертами мелкими, тонкими и нежными, с задорным, как у Роксоланы, миниатюрным носиком, с искрящимися лукавством глазами и самыми изящными в мире руками. Со всем этим, добрая, щедрая и приветливая, она, однако, владела острым языком, способным за несколько минут выложить невероятное количество сплетен.
Реверанс, которым она встретила Марианну на террасе украшенного гирляндами жасмина дома, удовлетворил бы своей торжественностью церемониймейстера испанского двора, но сейчас же после этого она бросилась ей на шею, чтобы расцеловать с чисто итальянской непосредственностью.
— Я так счастлива принять вас! — воскликнула она. — И я так боялась, что вы минуете наш остров! Теперь вы здесь, и все хорошо! Это большое счастье.., и подлинная радость! А какая же вы красивая! Только бледная.., такая бледная!.. Неужели…
— Маддалена! — оборвал ее сенатор. — Ты утомила княгиню! Она гораздо больше нуждается в отдыхе, чем в разговорах.
При выходе с корабля ей стало дурно. Жара, я полагаю…
Графиня недоверчиво пожала плечами.
— В это-то время? Ведь уже почти ночь! Виноват, конечно, отвратительный запах прогорклого масла, который всегда стоит в порту! Когда же ты, Этторе, признаешь наконец, что склад масла не правильно расположен и отравляет все? Вот и результат! Идите, дорогая княгиня! Ваши апартаменты ждут вас. Все готово!
— Вам столько забот со мной! — вздохнула Марианна, дружески улыбаясь маленькой женщине, чья живость ей нравилась. — Мне немного стыдно: я приехала к вам и сразу отправляюсь в кровать, но… Это правда, что я чувствую себя очень усталой. Завтра все будет иначе, я убеждена, и мы поближе познакомимся.
Приготовленное для Марианны помещение оказалось очаровательным, красочным и уютным: белизну стен подчеркивали ярко-красные полотнища, затканные местными мастерицами зелеными, черными и белыми узорами, а вычурность венецианской мебели контрастировала с простотой остального убранства.
Комфорт дополнял толстый турецкий ковер теплых тонов на мраморных плитках пола, а также туалетные принадлежности из родосского фаянса и алебастровые светильники. Кусты жасмина благоухали под широко открытыми в ночной сад окнами со съемными рамками, затянутыми тонким тюлем, защищавшим от насекомых.
Агате поставили кровать в умывальной комнате, а Жоливаля, после долгого обмена любезностями с хозяйкой, поместили в соседней комнате. Он ограничился молчанием, когда Марианна пришла в себя в карете сенатора, но с того момента не спускал с нее глаз. И Марианна слишком хорошо знала своего старого друга, чтобы не обнаружить беспокойства за веселостью, которую он демонстрировал хозяевам.
И когда, после ужина с сенатором и его женой, он зашел к Марианне, чтобы пожелать ей доброй ночи, она поняла, увидев, как он торопливо раскуривает сигару, что он догадался о подлинной причине ее недомогания.
— Как вы себя чувствуете? — мягко спросил он.
— Гораздо лучше. Недавняя дурнота больше не повторялась.
— Но повторится, без сомнения… Что вы собираетесь делать, Марианна?
— Я не знаю…
Наступила тишина. Опустив глаза, молодая женщина нервно теребила кружева на своем платье. Однако, хотя уголки ее губ подрагивали, предвещая слезы, она удержалась, но, когда она внезапно посмотрела на Жоливаля, глаза ее были полны боли, а голос дрогнул.