— Мне… жаль, — повторяю я и ухожу прочь.
У входа в зал ожидания, прямо на пороге, собралось несколько мертвых. Они смотрят на меня своими пустыми глазами. Мы стоим в молчании, неподвижные, как статуи. Наконец я проскальзываю мимо и удаляюсь в темные коридоры.
Потрескавшийся асфальт хрустит под колесами. Подвеска старого «форда» этому не рада, он завывает, будто захлебывается собственной яростью. Я смотрю на папу. Он кажется старше, чем на самом деле. И слабее. Его пальцы впились в руль. Костяшки белые-белые.
— Пап… — говорю я.
— Что, Перри?
— Куда мы едем?
— Туда, где будет безопасно.
— Такие места еще остались? — осторожно спрашиваю я.
Он отвечает не сразу:
— Туда, где безопаснее, чем здесь.
Улица позади — тут мы ходили в бассейн и растили клубнику, ели пиццу и смотрели кино, тут я родился, и вырос, и узнал все, что теперь знаю, — улица клубится черным дымом. Горит автозаправка, где раньше продавались коктейли с колой. У моей школы заколочены окна. В бассейне больше никто не плавает.
— Пап, — говорю я.
— Что?
— А мама вернется?
Наконец он смотрит на меня. Но не отвечает.
— Она станет одной из них?
— Нет. — Он снова переводит взгляд на дорогу.
— А я думаю, что да. Сейчас ведь все так.
— Перри, — произносит папа. Слова, похоже, даются ему с трудом. — Нет. Я об этом позаботился.
На его лице прорезались глубокие морщины. Они меня одновременно завораживают и отталкивают.
— Почему? — спрашиваю я. У меня дрожит голос.
— Потому что она умерла. На самом деле они не возвращаются. Понимаешь?
Пустоши и отдаленные холмы затуманиваются у меня на глазах. Я пытаюсь смотреть на лобовое стекло, считаю пятна от насекомых и крошечные царапины. Но и они расплываются.
— Главное — помни, — продолжает папа. — Помни ее так долго, как сможешь. Теперь она может вернуться только в воспоминаниях. Благодаря им она все еще жива. И никакие проклятия это не изменят.
И никакие проклятия это не изменят.
Я смотрю ему в глаза, силясь разглядеть в них правду. Он еще ни разу не говорил мне такие вещи.
— Наши тела — это просто мясо. Все, что в ней было самого важного… все это останется с нами.
— Джули.
— Чего?
— Иди сюда. Посмотри.
Мы в заброшенной больнице, собираем все, что может пригодиться. Ветер со свистом рвется внутрь сквозь трещины оконного стекла. Джули подходит ко мне и смотрит вниз.
— Что он делает?
— Не знаю.
Внизу, на засыпанной снегом улице, более-менее по кругу бредет одинокий зомби. На наших глазах он врезался в автомобиль, пошатнулся, отступил к стене, развернулся — и зашаркал в обратную сторону. Все это беззвучно, ни на что не глядя. Мы с Джули следим за ним еще несколько минут.
— Не нравится мне это, — говорит наконец она.
— Ага.
— Как-то… грустно.
— Ага.
— Что с ним такое?
— Не знаю.
Зомби замирает посреди улицы и лишь чуточку покачивается. Его лицо абсолютно пустое. Кожа, натянутая на череп.
— Интересно, как это.
— Что?
— Быть как они.
Я смотрю на зомби. Покачавшись еще немного, он падает. И лежит на боку, и смотрит на промороженный асфальт, и совсем не шевелится.
— Что это?.. — начинает Джули и замолкает. Переводит удивленный взгляд с меня на зомби. — Он что, умер ?
Мы молча ждем. Но труп не встает. Меня охватывает гадкое чувство, как будто по позвоночнику ползут маленькие-маленькие насекомые.
— Пошли отсюда, — командует Джули и отворачивается. Я иду за ней. Всю дорогу домой мы молчим, не знаем, о чем говорить.
Стой.
Сделай бессмысленный вдох. Отпусти этот кусочек жизни, который прижимаешь к губам. Где ты? Давно ты здесь? Стой. Ты должен остановиться. Зажмурь нестерпимо горящие глаза и съешь еще кусочек.
Утром меня находит жена. Я сижу, привалившись к стеклянной стене, выходящей на взлетную полосу. Мои глаза открыты и полны пыли. Голова свесилась набок. Я редко позволяю себе выглядеть таким… мертвым. Со мной что-то не так. В животе зияет болезненная пустота, что-то среднее между смертельным голодом и похмельем. Жена хватает меня за руки и заставляет встать. Идет вперед и тащит за собой, как чемодан на колесиках. Меня вдруг кидает в мучительный жар — и я начинаю говорить.
— Имя, — требую я, уставившись на ее ухо. — Имя?
Она только бросает на меня холодный взгляд и идет дальше.
— Рабо… та? Школа? — Я уже не спрашиваю, я обвиняю. — Фильм? Песня? — Меня прорвало, как нефтяную вышку. — Еда? Дом? Имя?
Жена поворачивается и плюет в меня, попадает на рубашку. Рычит как животное. Но стоит мне посмотреть ей в глаза — и слова застревают у меня в горле. Ей… страшно. У нее дрожат губы. Что я творю?
Я смотрю в пол. Несколько минут мы стоим и молчим. Наконец она идет дальше, а я следую за ней, пытаясь стряхнуть странное черное облако, окутавшее мои мысли.
Мы приходим в давно разоренную сувенирную лавку, и она издает ласковый стон. Из-за перевернутого шкафа, полного бестселлеров, которых нам никогда не прочесть, выходят наши дети. Оба гложут по человеческой руке, не очень свежей, заветревшейся по краям.
— От… куда? — спрашиваю. Они пожимают плечами. Я поворачиваюсь к жене. — Надо… лучше.
Она хмурит лицо и тычет в меня пальцем. Презрительно хмыкает. Меняюсь в лице, подобающе пристыженный. Это правда. Я не самый лучший отец. Можно ли схлопотать кризис среднего возраста, если даже не знаешь, сколько тебе лет? Может быть, мне за тридцать, а может, еще и двадцати нет.