— Привет… дружок! — кричу я. Никак не запомню его имя.
— Мы идем в сад!
— Здорово!
Мне улыбается Джули Гриджо. Она шествует впереди шеренги, как царевна-лебедь. Мы живем в многотысячном городе, но все равно сталкиваемся почти каждый день — то рядом со школами, что логично, то в самых неожиданных местах, в отдаленных уголках Стадиона, где шансы на встречу стремятся к нулю. Кто кого преследует, я ее или она меня? Не важно. Каждая наша встреча — новый укол адреналина. Гормоны разбегаются по всему телу, выходят потом через ладони, приливают прыщами к лицу. В прошлый раз она отвела меня на крышу. Несколько часов мы слушали музыку, а когда зашло солнце, кажется, чуть не поцеловались.
— Перри, хочешь с нами? — предлагает она. — Мы на экскурсию.
— Супер! Я только что восемь часов отработал там, где у вас экскурсия.
— Слушай, у нас тут выбирать особо не из чего.
— Да я знаю.
Она жестом приглашает подойти поближе, что я тут же и делаю, изо всех сил притворяясь, что не больно-то и хотелось.
Она жестом приглашает подойти поближе, что я тут же и делаю, изо всех сил притворяясь, что не больно-то и хотелось.
— Их что, вообще на улицу не пускают? — спрашиваю я, глядя на неуклюже марширующих детей.
— Миссис Грау сказала бы, что мы и так на улице.
— Я серьезно. Там же деревья, реки и все такое.
— Никого младше двенадцати не выпускают.
— Ужас.
— Ага.
Мы идем молча, только дети позади щебечут. Стены Стадиона нависают над ними, как родители, которых им никогда не узнать. Моя радость от встречи с Джули меркнет под внезапной завесой меланхолии.
— И как только ты все это выносишь, — говорю я.
Джули хмурится:
— Мы же выходим наружу. Два раза в месяц.
— Знаю, но…
— Что «но»?
— Тебе никогда не приходит в голову, что все это того не стоит? — объясняю я, неловко указывая на стены. Ее лицо каменеет. — Или ты тоже считаешь, Что лучше сидеть тут и не высовываться?
— Перри, — перебивает она меня с неожиданной злобой. — Не начинай об этом, твою мать, даже не начинай.
Позади вдруг наступает мертвая тишина, и Джули переключается на детей.
— Прошу прощения, — извиняется она доверительным шепотом. — Так говорить нехорошо.
— Твою мать! — кричит вдруг мой обожатель, и малышня разражается громким смехом.
— Зашибись, — фыркает Джули, закатывая глаза.
— Ай-ай-ай.
— А ты заткнись. Я серьезно. Хватит гадости говорить.
Нерешительно смотрю на нее.
— Мы выходим на улицу два раза в месяц. Те, кто ходят за провиантом, чаще. Зато мы живы.
Она словно Библию цитирует. Расхожую истину. Косится на меня с таким видом, будто сама не верит в свои слова, но тут же отворачивается.
— Не смей больше говорить гадости, — тихо повторяет она, — если хочешь с нами на экскурсию.
— Извини.
— Ты слишком мало здесь прожил. Ты вырос вдали от всего этого. Ты просто не понимаешь опасности.
Меня переполняет злость, но как-то я умудряюсь сдержаться. Я еще не знаю той боли, какая сейчас говорит за нее. Знаю только, что она глубока. Она закалила Джули — и в то же время сделала чудовищно хрупкой. Из чащи ко мне тянется ее рука — и ее шипы.
— Извини, — бормочу снова и хватаю ее за руку, вытаскиваю ладонь из кармана. Теплая. Я обхватываю пальцы Джули своими, холодными, и на ум почему-то приходят противные осьминожьи щупальца. Усилием воли выкидываю их из головы. — Больше никаких гадостей.
Дети рассматривают меня — широко распахнутые глаза, румяные щеки без единого пятнышка. Я не знаю, кто они, что означают и что с ними станет.
— Пап.
— Что?
— Кажется, я встречаюсь с девушкой.
Папа откладывает планшет с бумагами и поправляет каску. Глубокие морщины на его лице расползаются в улыбке.
— Да ну?
— Кажется, да.
— С кем?
— С Джули Гриджо.
Отец кивает:
— Знаю такую. Она… Эй! Дуг! — кричит он вниз с вала рабочему, несущему стальную балку. — Куда сороковую взял? У нас по всем магистралям пятидесятки! — И опять мне: — А что, она хорошенькая. Ты только осторожно, она, похоже, та еще петарда.
— А я люблю петарды.
Папа улыбается и отводит глаза:
— Я тоже.
Трещит рация, и он принимается раздавать очередные инструкции. Я рассматриваю то, что он строит, — уродливую бетонную «дорогу».
Мы стоим на краю пятиметровой стены длиной — пока что — в несколько кварталов. Параллельно тянется вторая стена. Главная улица, идущая через сердце города, постепенно превращается в огороженный коридор. Внизу рабочие устанавливают опалубку, готовясь заливать стены дальше.
— Пап.
— Что?
— Думаешь, глупо, да?
— Что?
— Влюбляться.
Задумавшись, он опускает рацию.
— Пер, ты о чем?
— Ну… сейчас. Когда все так… ненадежно. Глупо, наверное, тратить на это время. Когда мир может развалиться в любую секунду.
Папа смотрит на меня долгим взглядом.
— Когда я познакомился с твоей мамой, тоже так считал, — говорит он. — А у нас тогда только и было, что несколько войн да кризисов. — Опять трещит рация. Он не обращает внимания. — Мы с ней прожили девятнадцать лет. Думаешь, я бы передумал, если бы знал, что у нас всего год? Или месяц? — Он обводит глазами стройку и качает головой. — Никто тебе не скажет, какой должна быть жизнь, Перри. Мир не идеален, и не надейся, что когда-нибудь он таким станет. Он такой, какой есть, а как в нем жить — решать тебе.