— Убе… дительно?
— Хм-м, — отвечает она.
Растягиваю губы в своем лучшем подобии обаятельной улыбки.
— Господи. Никогда больше так не делай.
— Веди себя естественно, — поддакивает Нора. — Представь себе, что ты в аэропорту, среди друзей. Если вы друг с другом дружите, конечно.
Вспоминаю тепло, которое прилило к моему лицу, когда Джули впервые назвала меня по имени — еще в аэропорту, над лотком тайской лапши и бутылкой пива.
— Вот, другое дело, — одобряет Нора.
Джули кивает и закрывает рот кулаком, как будто пытается сдержать какое-то очень сильное чувство. Головокружительную смесь восторга, гордости и любви.
— Чистота тебе идет, Р.
— Спасибо.
Она делает глубокий, решительный вдох.
— Ну хорошо. — Натягивает на свои кудри вязаную шапочку и застегивает спортивную куртку. — Пошли смотреть, как изменились люди, с тех пор как ты с ними распрощался.
В прежние времена, отправляясь на охоту, я нередко поднимал глаза на Стадион и представлял себе рай на земле. Стадион был для меня городом-утопией, населенным счастливыми, красивыми, ни в чем не нуждающимися людьми, я завидовал им, как мог, и оттого еще сильнее хотел их всех съесть. А теперь… кто бы мог подумать. Крыши из гофрированного железа, блестящие на солнце. Зудящие мошкарой загоны, переполненные беспокойным, накачанным гормонами скотом. Покрытое неотстирываемыми пятнами белье, белыми флагами хлопающее на проводах.
— Добро пожаловать в Город-Стадион! — раскинув руки, восклицает Джули. — Самое большое поселение людей на территории, ранее известной как Америка.
Зачем мы тут остались? — бормочут во мне голоса, пока Джули показывает достопримечательности. — Что такое город, зачем он нам нужен? Откажись от культуры, торговли, бизнеса и удовольствий — и что от него останется? Пустая. сеть безымянных улиц, населенных безымянными людьми?
— Нас в этой клетке больше двадцати тысяч, — рассказывает Джули, пока мы проталкиваемся к центральной площади.
— Скоро станет так тесно, что мы схлопнемся. И останется от человечества огромная безмозглая амеба.
Почему мы не разъехались? Не поднялись в горы, не пустили корни там, где воздух прозрачнее и вода чище? Что нам нужно друг от друга, зачем мы остаемся в этом душном нагромождении тел?
Я стараюсь смотреть под ноги, не выделяться из толпы и не бросаться в глаза. Украдкой поглядываю на сторожевые вышки, водонапорные башни, новые здания, растущие буквально на глазах, все в искрах электросварки — но в основном смотрю на свои ноги. На асфальт. На грязь и собачье дерьмо, скрадывающие резкие углы улиц.
— Мы выращиваем меньше половины необходимого провианта, — сообщает Джули, когда мы проходим мимо садов — зеленой дымки зелени за ироничными стеклами парников. — Так что вся настоящая еда выдается скудным пайком, а когда его не хватает — догоняемся карбтеином.
Трое подростков в желтых комбинезонах тащат и тележку с апельсинами, и у одного я замечаю на щеке странные пятна, темные сухие вмятины, как на яблоке, как будто клетки просто взяли и усохли.
— О лекарствах я вообще не говорю — их каждый месяц уходит столько, что хватило бы набить целую аптеку. Разведкоманды едва успевают пополнять запасы. Рано или поздно у нас кончится последний пузырек прозака, и мы пойдем войной на соседей.
Или мы просто боялись? — недоумевают голоса. — Если страх правил нами в лучшие времена, разве справились бы мы с худшими? Конечно нет — мы окружили себя самым высоким забором, какой нашли. Нас становилось все больше. Нас наконец стало больше всех. И мы сделались сильнее всех, и мы выбрали величайших генералов и нашли больше всех оружия, думая, что этот максимализм как-то перекуется в счастье. Но это было бы слишком просто.
— Самое удивительное, — говорит Нора, с трудом разминувшись с чудовищно раздутым животом беременной женщины, — что всем, похоже, наплевать, сколько у нас проблем, они только и знают, что новых детишек стругать. Давайте, давайте населим мир нашими копиями, ведь раз когда-то повелось, значит, так и надо жить!
Джули бросает на Нору косой взгляд, хочет что-то сказать, но передумывает.
— И пусть мы скоро передохнем с голоду и нас похоронят под горой обкаканных пеленок, никому не хватает смелости и заикнуться, что сейчас не время плодиться и размножаться.
— Да, но… — неожиданно робко возражает Джули. — Тебе не кажется, что… Не знаю… Что в этом есть своя красота? Что мы продолжаем жить и расти вопреки даже тому, что наш мир давно умер? Что мы возрождаемся, сколько бы нас ни погибло?
— И чего такого красивого в этом твоем возрождении? Герпес тогда тоже красивый?
— Да хватит тебе притворяться, Нора, ты же любишь людей. Это Перри у нас был мизантропом.
Нора со смехом пожимает плечами.
— Дело не в поддержании популяции, а в сохранении знаний, передаче их другим поколениям. Только так нам не настанет конец. Эгоизм, конечно, но какой иначе смысл у наших жизней, раз они такие короткие?
— Наверное, — уступает Нора. — Все равно ничего другого нам после себя теперь не оставить.
Вот именно, все угасает. Говорят, в этом январе ря пилилась последняя страна на земле.
— Правда? Какая?
— Не помню. Швеция, что ли.