Скорей приди в мои объятья, —
Сказал ей я.
Но изменила вдруг обличье.
Покрылся шерстью рот девичий,
Стал красным глаз, а голос птичьим
И волчьим лик.
Меня чудовище схватило,
Когтями кожу мне пронзило
И сладострастно испустило
Зловещий крик:
— Ты видишь, я не Орландина!
Нет, я совсем не Орландина!
Знай, я вообще не Орландина,
А Люцифер!
Вот, наконец, в моих ты лапах!
Сейчас сожму свои объятья,
И ты услышишь серный запах
И гул огня!
Так завопил, вонзая медный
Свой острый рог мне в сердце бедное,
Владыка преисподней древний,
Сам Сатана…
Певец закончил печальным всхлипом.
В шапку полетели монеты, все больше медные. Было их не слишком много, хоть и не мало. Попадалось и серебро — три или четыре дисмы.
— Песня забавная, что и говорить, — хлопнул каменной ладонью по столу какой-то матрос. — Чувак круто попал. А теперь нашу, моряцкую давай.
— Точно, давай нашу! — послышались зычные возгласы.
— «Осьминожьего царя»!
— «Сокола»!
— Нет, «Над седой равниной моря…» Точно, давай «Равнину»!
Юный бард, изо всех сил стараясь скрыть выражение подлинной муки на лице, несколько секунд постоял, замерев, а потом ударил всеми десятью пальцами по струнам и залихватски запел:
Над седой равниной моря ветер тучи собирает,
Между тучами и морем гордо реют два пирата,
Буревестников пугая, гордо реют два пирата,
Над седой равниной моря гордо реют два пирата —
А чего бы им не реять, коль их вздернули на рею?…
Он спел знакомую Орландине «Равнину», затем «Осьминожьего царя», «Патрицианку и боцмана». И еще старую и казавшуюся ей нарочито пафосной «Если завтра война» (почему-то матушка плевалась, когда при ней ее пели).
Медяки падали все скуднее. Она тоже бросила исполнителю дисму.
Но вот наконец, раскланявшись и поблагодарив всех, юноша покинул харчевню.
И только когда за ним захлопнулась дверь, Орландина только что не хлопнула себя по лбу. Вот дура! В самом деле, две извилины, и обе от шлема! Как она могла не понять — тому, кто сочинял песню про Орландину, должно быть известно, у какого народа в ходу могут быть такие имена!
И, без счету высыпав на стол медяки, девушка вылетела из таверны.
Выскочила она как раз вовремя. За углом двое представителей портовой швали самого худого пошиба деловито разбирались с бардом.
Один обыскивал его, прижатого к стене, видать, на предмет кошелька, другой пытался снять с шеи инструмент.
— Ну хватит, — лениво процедила она, не доходя шагов пять. — Оставьте его и поищите другую добычу.
С полминуты они изучали ее заплывшими глазками.
— Эге, ты нанял себе телохранительницу, приятель? — прогундосил один из парней, обращаясь к побледневшему певцу.
— А она еще что-нибудь делать умеет? — глумливо подхватил второй.
— А может, нам проверить это, Хворый? — неторопливо делая шаг в ее сторону, осклабился гнилыми зубами первый.
Амазонка молча вытащила скрамасакс.
— Проверяйте, — сказала спокойно. — Я вас не трогаю, ни на кого не бросаюсь… Вы сами виноваты…
Парни остановились в нерешительности.
В конце концов, они не были ни отмороженными головорезами, ни совсем уж тупыми громилами, у которых мозги напрочь отбиты еще в детстве.
Если девка носит меч, то, надо думать, орудовать им худо-бедно умеет. А коли дело дойдет до стражи и суда, никто не поверит, что девчонка первая набросилась на них с оружием. Тем более им уже может быть глубоко безразлично…
— Ладно, еще встретимся, — изрек старший обычную фразу проигравших, и парочка убралась прочь.
Отдышавшись, певец снял берет и церемонно раскланялся.
— Уж не знаю, какой бог вас послал, но буду молить о вашем здравии. Меня бы они точно избили, — продолжил он. — Не приведи боги, еще и пальцы сломали бы. А мою китару разбили бы о стенку. Почему-то таким это в особенную радость — разбить инструмент. Да, позволю себе представиться. Стир Максимус, певец из Мунхена. Это в Аллемании, на юге.
— Кто-кто, прости, не расслышала? — брови Орландины приподнялись.
— Стир Максимус, баварец. Артист.
— Да, поняла.
«Это ж надо! Хорошо хоть никто не знает, чьим именем я назвалась!»
— Певец, значит. А я воительница из славного Сераписского легиона вольных воинов…
И тут юное лицо аэда как-то странно вытянулось.
— Вы сераписская амазонка?!
— Так я про то и говорю! А чего ты испугался?
— Простите, уважаемая, но я слышал, что… — Парень неловко замялся. — Что попавших в плен сераписские амазонки кастрируют…
— Угу! А потом съедают отрезанное добро без соли и без лука, — скорчила страшную рожу Орландина. — Открою тебе страшную тайну — это правда. Но тебе нечего бояться, сейчас я не на службе.
Пока юноша с открытым ртом переваривал сказанное, она иронически продолжила:
— Небось, в чужом глазу каждый сучок замечаете.
А вот начни я говорить, что делали ваши вояки на Сицилии и в Иллирии, так обидишься.
— Ну так то наемники были да прочее отребье, что с них взять, — смущенно буркнул певец.
— Я вот тоже наемница, что с меня взять? — ответила начавшая закипать Орландина. — Кстати, как наемнице ты должен мне плату за свое спасение.
Он посмотрел на нее печальными глазами, потом, вздохнув, полез в тощий кошель. Девушке стало совестно.
— Ладно, прости, я пошутила. Замнем. Я согласна взять свою плату натурой, — и насладившись потрясенным выражением лица парня, продолжила: — Ты покажешь мне город и объяснишь, что здесь к чему.