Когда я был еще мальчишкой, во времена Последнего Джихада, вскоре после падения Стамбула, МВФ стал пускать беженцев в разные страны, города и биорегионы. В Чикаго прибыли главным образом турки — их насильственно вселили в построенный второпях проджекс.
Одним из этих поселенцев был мой папа.
Он полюбил местную девушку по имени Чита Гарвей. Она и стала моей матерью. В шестнадцать лет она была очень симпатичной кубо-гаитянкой. Родственникам папы не очень-то пришлась по вкусу перспектива межконфессионального брака, но он все же состоялся, и вскоре на свет появился сын, а затем и дочь.
Когда мне было восемь, а сестренка была новорожденной, папа и его дядя, фанатик по имени Зеки, серьезно поспорили. Зеки утверждал, что отец предал свой род. Слово за слово, и дошло до потасовки. И до крутой потасовки — Зеки выхватил из кармана нейрошунт военного образца (разработанный снеговиками и «участвовавший» в операции «Рок Касбаха» [5]) и прижал его к отцовской шее. Быстро пробурившись к позвоночнику, шунт завладел контролем над папиными моторными импульсами и буквально заставил его не дышать.
После смерти отца я был главным (и единственным) мужчиной в семье. Пока не отселился.
А теперь мама вновь заставляет меня вспомнить былую роль, хотя я давно снял с себя заботу о ней и о сестре.
Когда я поднимался по стертым ступеням знакомого до боли девятого корпуса (жильцы его в шутку прозвали Золотым Рогом), на меня упала медлительная тень дирижабля с лазерным управлением. И я с грустью вспомнил мамину стародавнюю несбывшуюся мечту о посещении Большого Каньона. Что же они с Шарман не оставят меня в покое, что же все тянут меня в проклятое прошлое? Им наплевать на то, каких бабок и хлопот мне стоило получить даже паршивую должность серво-лайта.
Им наплевать, что я могу ее лишиться из-за сущего пустяка — такого, как опоздание.
«Эх, вот бы совершить что-нибудь выдающееся, — думал я, поднимаясь на вонючем лифте (стены кабины были сплошь в похабных сентенциях местных жителей), — показать, что я не просто инвалид, взятый на работу из жалости, что я — профи… Может, тогда бы мне жилось поспокойнее…»
Но я совершенно не догадывался, какой приз-сюрприз припасло для меня ближайшее будущее.
На сорок четвертом этаже я подошел к знакомой двери. Было слышно через макромолекулярные стены, как кричат друг на друга мама и Шарман, так что я даже не постучал. Просто приложил ладонь к потоанализатору генного экрана и вошел.
На меня обрушилось запоздалое дежа-вю. За год, пока я здесь отсутствовал, ничего из мебели не переставляли — а значит, не было и других перемен. На полке так и стоял мой детский набор «Юный генетик». Устаревшая филипсовская виртуола щеголяла пятнами — три года назад я ее пытался перекрасить глупокраской.
На подоконнике цеплялась за жизнь вечноумирающая орхидения.
Мама стояла ко мне спиной, заслоняла сестру. Когда повернулась и отошла, я понял, отчего она такая расстроенная и почему она вызвала меня.
Шарман обзавелась еще несколькими усиками. Да к тому же по обеим бокам и бедрам появились ряды жучиных ножек, и все эти отростки противно шевелились, дергались и корчились. Одежда была поделена на сегменты — чтобы не стеснять движения многочисленных конечностей.
— О нет! — воскликнул я. — Шарм, я думал, ты уже порвала с Тараканами…
У сестренки всегда было томно-миловидное личико, несмотря на космы и живые черные с радужным отливом протеогликановые усики, торчащие на добрый метр из лба. Но теперь это лицо, искаженное горем, страхом и слезами, казалось уродливым.
— Я никогда не порву с Тараканами! У меня просто башлей не было на все нужные навороты, а как появились, так я и…
В разговор вмешалась мама:
— Расскажи брату, как ты добыла две тысячи сас-баксов! Давай выкладывай!
Шарман возмущенно выпрямилась:
— Ладно, мамочка, расскажу. На кошках выиграла. Мама оглянулась на меня в поисках поддержки:
— Нет, ты слышал?! Родная мать во всем себе отказывает, кроме азартных игр, а она последние деньги крадет! Эта jeune fille estupida [6], не способная отличить гепарда от оцелота, все ставит на один забег!
— Это я-то не могу отличить?! Да я вернула вдвое больше, чем взяла!
— А остальное зачем растранжирила?! Во что превратила свое прекрасное тело?
— Моя грудная клетка, во что хочу, в то и превращаю. И кто бы говорил! Это ты у нас, что ли, мисс Бетти Базовая Линия?!
В суматохе я далеко не сразу обнаружил в мамином облике перемены. Шоколадная кожа в пятнышках, как шкура у ее любимых беговых кошек. Прозрачные усы, на манер кошачьих, дыбились над ртом.
— Ерунда! Моя пустяковая слабость — как старомодная тень для век моей memere [7] по сравнению с твоими безумствами. И кроме того, belle gato [8] — млекопитающее, как и мы. А тараканы…
Этот шар угодил точно в лузу. Шарман взорвалась!
— Ну, давай! — завопила она. — Договаривай! Тараканы — это насекомые! Жуки! Баги! Ничего, меня этим не оскорбишь. Жуки прекрасны! Они по развитию не ниже нас, а выше! Существовали задолго до млекопитающих и останутся, когда мы сами себя истребим. Горжусь тем, что я — Таракан! И как только денег раздобуду, панцирь куплю, целиком! Сейчас идет война цен между «Нейрокрином» и «Берлексом», хитин уже не дороже простогландина! У Долгоносика есть щитки, красивые — никакими словами не описать.
— Ай-яй-яй! — запричитала мама. — Дамбалла, Эрзули и Иисус, спасите меня от этой маленькой хамки!