Я совсем ошалел.
— Коба, клянусь, я только что выдумал эту историю от начала до конца! Нигде никогда не слышал ничего похожего, в том числе в нашем Большом Архиве. Я понятия не имел, что ты с Уандука. Думал, ты здешний. Впрочем, я о тебе вообще ничего не знаю. Пару раз расспрашивал Джуффина, но он отмалчивался. Так что имей в виду, он свое слово держит.
— Ясно, — спокойно кивнул Коба. — Что ж, думаю, ты говоришь правду. Про дедово заклинание я вообще никогда никому не рассказывал, такие козыри лучше прятать в рукаве, пока для дела не понадобятся. Выходит, ты меня прочитал, сэр Макс. В здешних местах мало кто это умеет, а у нас на Уандуке обычное дело — людей как книги читать. Так это и бывает: смотришь на человека и рассказываешь первое, что в голову придет, а потом выясняется, что говорил о его жизни. Поэтому когда мы травим байки просто так, для развлечения, принято, чтобы рассказчик сидел спиной к слушателям или хотя бы под ноги себе глядел, так чужие тайны не выболтаешь… Тебя куманский Халиф научил людей читать? Я слышал, ты к нему ездил и вы поладили.
— Было дело, ездил. И, можно сказать, поладили. Но ничему он меня не учил. Я правда нечаянно, Коба. Обычное дело: я вечно всякие дурацкие чудеса сдуру творю, особенно в последнее время. Не сердись. Я никому не расскажу про твою жизнь.
— Это будет величайшая услуга, какую только один человек может оказать другому, — серьезно сказал Коба. — Конечно, история моего детства — не ахти какая страшная тайна. Я имею в виду, она не опасна для моей репутации и моих дел, даже наоборот. Просто чем больше людей знает о тебе правду, тем труднее жить. Судьба быстро изнашивается, особенно если все эти люди крутятся где-то рядом и время от времени тебя видят. Если окажешься вовремя на другом конце Мира, еще ладно, а вот если останешься в городе, где о тебе все знают правду, — вообще беда, хоть убивай всех подряд, чтобы самому выжить. А что ж, нет людей — нет проблем… Сейчас ты меня не понимаешь, но когда-нибудь вспомнишь наш разговор и поймешь. И кстати, гляди, чтобы не было поздно. А то будешь потом бегать сам от себя, в чужие судьбы кутаться, по чужим жизням прятаться… Ладно, на эту тему мы с тобой лет через сто поговорим. Пока — бессмысленно.
Я озадаченно покачал головой. Рассуждения Кобы действительно казались мне невнятным романтическим бредом, но к тому времени я уже успел твердо усвоить, что моя неспособность понять собеседника обычно свидетельствует всего лишь о моей собственной интеллектуальной немочи, а вовсе не о плачевном состоянии его ума и душевного здоровья.
— А что я теперь знаю — это ничего? — на всякий случай уточнил я. — От этого судьба не износится? А то я могу попробовать забыть. Есть же, наверное, какие-нибудь специальные зелья?
— Да нет, знай себе на здоровье, — отмахнулся Коба. — Ничего мне не сделается. Плохо, когда счет на сотни идет, а так-то все в порядке.
— Мне очень понравилась твоя история, — помолчав, сказал я. — Но для себя-то мне, наверное, надо выдумать другую биографию?
— Просто поменяй Шиншийский Халифат на Куманский. А вместо работорговцев пусть будут людоеды Энго, — решил Коба. — Ваша семья жила на границе с Великой Красной Пустыней, и дикари напали на ваш дом, так действительно иногда бывает. Родители погибли, ты сбежал. Так перепугался, что решил уехать с Уандука, тем более что никакой родни у тебя там не осталось и ничего хорошего не светило. Это будет славная история, жалостливая и правдоподобная. Все же не в Смутные Времена живем, не так уж много сейчас шансов у мальчишки загреметь в нищие, и этот — один из них.
— Ладно, — кивнул я, — как скажешь. Энго так Энго.
— Вот и договорились.
Коба встал, вышел из гостиной и через несколько минут вернулся с охапкой пестрого тряпья.
— Куманские штаны, ташерская куртка без рукавов, лоохи с капюшоном, как шимарские горцы носят, — сказал он. — Хорошее сочетание, только так ты и можешь быть одет — в чужие обноски. Что будет велико, обрезай, не стесняйся. Чем хуже, тем лучше.
К тому времени я уже практически утонул в собственной одежде. Даже раздеваться не пришлось — выскользнул из нее, как змея из старой кожи, и тут же нырнул в тонкие, почти прозрачные штаны из дорогой куманской ткани; многочисленные грязные пятна не оставляли шансов установить их первоначальный цвет. Обрезать ничего не понадобилось, прежним обладателем этой одежды был, надо думать, коротышка. Зато очень толстый. С уладаса [19] небось за всю жизнь ни разу не слез. Я кое-как закрепил всю эту роскошь, обмотав талию обрывком веревки; в результате штаны сидели на мне как японские брюки хакама, вернее, как две очень широкие пышные юбки, по одной на каждую ногу. То еще зрелище.
Ташерская куртка тоже болталась на мне как колокол, но это было не слишком заметно, поскольку сверху я напялил пресловутое шимарское лоохи. Оно оказалось более-менее чистым, зато таким рваным, словно его хозяин состоял в очень близких отношениях с дюжиной разъяренных кошек. Так что я без угрызений совести откромсал подол своим «табельным оружием» — изрядно притупившимся без дела кинжалом. Этой одежде уже ничто не могло повредить.