— Я часто хожу сюда играть в бинго. Но сегодня тут, по-моему, тоже будет весело. После того как умер мой муж, — многозначительная пауза,- мне не сидится дома, хочется куда-нибудь выбраться. Наверное, со многими так бывает, правда? Вот я и решила пойти сюда. Не знаю, что заставило меня подняться наверх. Судьба, наверно. — Ее улыбка стала еще шире. Ребус улыбнулся в ответ.
Ей было за сорок. Некоторый перебор косметики и духов, но сохранилась неплохо. Болтала она так, точно много дней ни с кем не разговаривала, точно ей важно было доказать, что она еще не потеряла дар речи и не разучилась внятно объясняться. Ребусу стало жаль ее. У него было что-то общее с этой женщиной — одиночество, быть может? — совсем немного, но было.
— А вы как здесь оказались? — Она пыталась втянуть его в разговор.
— Пришел на представление, как и вы. — Он не решился сказать, что гипнотизер его брат.
— Пришел на представление, как и вы. — Он не решился сказать, что гипнотизер его брат. Неизвестно, как она на это отреагирует.
— Вам нравятся такие зрелища?
— Мне раньше не доводилось на них бывать.
— Мне тоже. — Она опять улыбнулась, на сей раз заговорщически, почти уверенная, что они понимают друг друга. К счастью, начали гаснуть последние светильники, а на сцене появилось световое пятно. Объявили начало представления. Женщина открыла сумочку и достала шуршащий пакетик леденцов. Один она предложила Ребусу.
К своему удивлению, Ребус обнаружил, что представление ему нравится — правда, далеко не в такой степени, как сидящей рядом женщине. Она покатывалась со смеху, когда доброволец из публики, оставив на сцене брюки, делал вид, будто плавает взад и вперед в проходах между рядами. Другого «подопытного кролика» Майкл заставил поверить в то, что тот голоден как волк. Какую-то даму убедил, что она профессиональная стриптизерша, а еще одного человека попросту погрузил в сон.
По-прежнему с удовольствием наблюдая за представлением, Ребус и сам начал клевать носом. Он слишком много выпил, слишком мало спал, и в теплой, тяжелой темноте зрительного зала его развезло. Разбудили его лишь заключительные аплодисменты публики. Майкл, обливавшийся потом в своем сверкающем концертном костюме, наслаждался аплодисментами, как наркоман долгожданной дозой, и еще раз вышел раскланиваться, когда почти все зрители уже покидали свои места. Джону он сказал, что сразу после выступления должен ехать домой: сегодня они уже не увидятся, но как-нибудь он позвонит и выслушает мнение брата о своей работе.
А Джон Ребус почти все проспал.
Зато он почувствовал себя отдохнувшим и бодрым и неожиданно для себя принял предложение надушенной женщины выпить «на посошок» в местном баре. Из клуба они вышли под ручку, с довольными лицами. Ребус чувствовал себя так непринужденно, словно вновь превратился в ребенка. Эта женщина и вправду обращалась с Ребусом как с сыном, и он был даже рад, что с ним кто-то нянчится. Последний стаканчик — и домой. Только один стаканчик.
Джим Стивенс смотрел, как они выходят из клуба. Очень, очень странно. К брату Ребус больше не подошел, к тому же с ним была женщина. Что все это значит? Пока ему ясно одно: следует выбрать подходящий момент и рассказать обо всем Джилл. Улыбнувшись, Стивенс присовокупил увиденное к своей коллекции двусмысленных ситуаций, в какие частенько попадают наши ближние. Он хорошо потрудился, сегодня он многое узнал.
Где же в этот вечер материнская любовь обернулась физической близостью? Быть может, в том пабе, где ее покрытые красным лаком ногти впились ему в бедро? На улице, на освежающем ветерке, когда он обхватил ее руками за шею в безуспешной попытке поцеловать? Или здесь, в ее душной квартире, сохранившей следы пребывания ее мужа, где Ребус и она лежат поперек старого канапе и лобызаются?
Не важно. Поздно о чем-то сожалеть… или, напротив, еще рано? Поэтому он плетется за ней, когда она удаляется в свою спальню. Бросается на громадную двуспальную кровать, накрытую толстыми стегаными одеялами. Смотрит, как она раздевается в темноте. Кровать напоминает ту, на которой он спал в детстве, спасаясь от холода лишь грелкой да горами колючих шерстяных и ватных одеял. Их было так много, что он уставал от их тяжести.
Впрочем, и это не важно.
Ребуса не очень привлекали ее пышные формы, и он вынужден был напомнить себе, что ведь именно этого он хотел — держать в объятиях женщину. Ее увядшая грудь напомнила ему о ночах с Роной. Ноги у нее были толстоватые, не то что у Джилл, а лицо осунулось от бурно прожитой жизни. Но она была здесь, рядом с ним, и он искренне старался доставить удовольствие и себе и ей. Вот только одеяла давили так тяжело, заставляя его чувствовать себя униженным, обманутым, изолированным от всего мира.
Он боролся с этим чувством, боролся с воспоминанием о том, как они с Гордоном Ривом маялись в одиночных камерах, слушая крики тех, кто сидел по соседству, но выдержали, все выдержали и наконец встретились вновь. Победив. Проиграв. Проиграв все. Сердце у него колотилось в унисон с ее стонами, но тут вдруг в живот ему, словно полицейской дубинкой, ударило первой волной нестерпимого отвращения, а его руки сомкнулись внизу на омерзительно мягком, податливом горле. Стоны перешли в истошное кошачье подвывание. Его пальцы слегка сдавили горло, царапая простыню. Его посадили под замок, а ключ выбросили. Его подталкивали к смерти, травили ядами. Он не должен был остаться в живых. Он должен был умереть еще тогда, в тех зловонных камерах-стойлах, в камерах с автоматическими шлангами и непрерывными допросами. Но он выжил. Он выжил. И вот он кончал.