Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым
джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров,
едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с
красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала
неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет
голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.
Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей
вызвал Сью в коридор.
— У нее один шанс… ну, скажем, против десяти, — сказал он, стряхивая
ртуть в термометре. — И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея
теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша
маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?
— Ей… ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.
— Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем
действительно стоило бы думать, например, мужчины?
— Мужчины? — переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная
гармоника. — Неужели мужчина стоит… Да нет, доктор, ничего подобного нет.
— Ну, тогда она просто ослабла, — решил доктор. — Я сделаю все, что
буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой поциент начинает
считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов
с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз
спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у
нее будет один шанс из пяти, вместо одного из десяти.
После того как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в
японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно.
Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая
рэгтайм.
Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами.
Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.
Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для
молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к
журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в Литературу.
Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и
с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз.
Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она
смотрела в окно и считала — считала в обратном порядке.
— Двенадцать, — произнесла она, и немного погодя: — одиннадцать, — а
потом: — «десять» и «девять», а потом: —
«восемь» и «семь» — почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой,
унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый
плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную
стену.
Что там было считать? Был виден только пустой,
унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый
плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную
стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты
ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
— Что там такое, милая? — спросила Сью.
— Шесть, — едва слышно ответила Джонси. — Теперь они облетают гораздо
быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь
это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
— Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
— ЛистьевЮ На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю
уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
— Первый раз слышу такую глупость! — с великолепным презрением
отпарировала Сью. — Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к
тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не
будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро
выздоровеешь… позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов
против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке,
когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко
бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его
редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
— Вина тебе покупать больше не надо, — отвечала Джонси, пристально
глядя в окно. — Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит,
остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру
и я.
— Джонси, милая, — сказала Сью, наклоняясь над ней, — обещаешь ты мне
не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна
сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
— Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? — холодно спросила
Джонси.
— Мне бы хотелось посидеть с тобой, — сказала Сью. — А кроме того, я не
желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
— Скажи мне, когда кончишь, — закрывая глаза, произнесла Джонси,
бледная и неподвижная, как поверженная статуя, — потому что мне хочется
видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне
хочется освободиться от всего, что меня держит, — лететь, лететь все ниже и
ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
— Постарайся уснуть, — сказала Сью. — Мне надо позвать Бермана, я хочу
писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри
же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией.
Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея
Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве
Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал
его.