Во всех закоулках было слышно, как
язык хозяйки раздраженно трещал и тарахтел будто сбивал масло в маслобойке.
Через несколько минут Грэйс спустилась к Мэйде вся в слезах, с глазами
краснее, чем любое платье.
— Она требует, чтобы я съехала, — сказала Грэйс. — Старая карга. Потому
что я должна ей четыре доллара. Она выставила мой чемодан в переднюю и
заперла комнату. Мне некуда идти. У меня нет ни цента.
— Вчера у тебя были деньги, — сказала Мэйда.
— Я купила платье, — сказала Грэйс. — Я думала, она подождет с платой
до будущей недели.
Она всхлипнула, потянула носом, вздохнула, опять всхлипнула.
Миг — и Мэйда протянула ей свои четыре доллара, — могло ли быть иначе?
— Прелесть ты моя, душечка! — вскричала Грэйс, сияя, как радуга после
дождя. — Сейчас отдам деньги этой старой скряге и пойду примерю платье. Это
что-то божественное. Зайди посмотреть. Я верну тебе деньги по доллару в
неделю, обязательно!
День Благодарения.
Обед был назначен на полдень. Без четверти двенадцать Грэйс впорхнула к
Мэйде. Да, она и впрямь была очаровательна. Она была рождена для красного
цвета. Мэйда, сидя у окна в старой шевиотовой юбке и синей блузке, штопала
чу… О, занималась изящным рукоделием.
— Господи, боже мой! Ты еще не одета! — ахнуло красное платье. — Не
морщит на спине? Эти вот бархатные нашивки очень пикантны, правда? Почему ты
не одета, Мэйда?
— Мое платье не готово, — сказала Мэйда, — я не пойду.
— Вот несчастье-то! Право же, Мэйда, ужасно жалко. Надень что-нибудь и
пойдем, — будут только свои из магазина; ты же знаешь, никто не обратит
внимания.
— Я так настроилась, что будет пурпурное, — сказала Мэйда, — раз его
нет, лучше я совсем не пойду. Не беспокойся обо мне. Беги, а то опоздаешь.
Тебе очень к лицу красное.
И все долгое время, пока там шел обед, Мэйда просидела у окна. Она
представляла себе, как девушки вскрикивают, стараясь разорвать куриную
дужку, как старый Бахман хохочет во все горло собственным, понятным только
ему одному, шуткам, как блестят брильянты толстой миссис Бахман,
появлявшейся в магазине лишь в День Благодарения, как прохаживается мистер
Рэмси, оживленный, добрый, следя за тем, чтобы всем было хорошо.
В четыре часа дня она с бесстрастным лицом и отсутствующим взором
медленно направилась в лавку к Шлегелю и сообщила ему, что не может
заплатить за платье оставшиеся четыре доллара.
— Боже! — сердито закричал Шлегель. — Почему вы такой печальный? Берите
его. Оно готово. Платите когда-нибудь. Разве не вы каждый день ходит мимо
моя лавка уже два года? Если я шью платья, то разве я не знаю людей? Вы
платите мне, когда можете. Берите его. Оно удачно сшито, и если вы будет
хорошенькая в нем — очень хорошо. Вот. Платите, когда можете.
Пролепетав миллионную долю огромной благодарности, которая переполняла
ее сердце, Мэйда схватила платье и побежала домой.
Вот. Платите, когда можете.
Пролепетав миллионную долю огромной благодарности, которая переполняла
ее сердце, Мэйда схватила платье и побежала домой. При выходе из лавки
легкий дождик брызнул ей в лицо. Она улыбнулась и не заметила этого.
Дамы, разъезжающие по магазинам в экипажах, вам этого не понять.
Девицы, чьи гардеробы пополняются на отцовские денежки, — вам не понять, вам
никогда не постынуть, почему Мэйда не почувствовала холодных капель дождя в
День Благодарения.
В пять часов она вышла на улицу в своем пурпурном платье. Дождь полил
сильнее, порывы ветра обдавали ее целыми потоками воды. Люди пробегали мимо,
торопясь домой или к трамваям, низко опуская зонтики и плотно застегнув
плащи. Многие из них изумленно оглядывались на красивую девушку со
счастливыми глазами, которая безмятежно шагала сквозь бурю, словно
прогуливалась по саду в безоблачный летний день.
Я повторяю, вам этого не понять, дамы с туго набитым кошельком и кучей
нарядов. Вы не представляете себе, что это такое — жить с вечной мечтой о
красивых вещах, голодать восемь месяцев подряд, чтобы иметь пурпурное платье
к празднику. И не все ли равно, что идет дождь, град, снег, ревет ветер и
бушует циклон?
У Мэйды не было зонтика, не было галош. У нее было пурпурное платье, и
в нем она вышла на улицу. Пусть развоевалась стихия! Изголодавшееся сердце
должно иметь крупицу счастья хоть раз в год. Дождь все лил и стекал с ее
пальцев.
Кто-то вышел из-за угла и загородил ей дорогу. Она подняла голову — это
был мистер Рэмси, и глаза его горели восхищением и интересом.
— Мисс Мэйда, — сказал он, — вы просто великолепны в новом платье. Я
очень сожалею, что вас не было на обеде. Из всех моих знакомых девушек вы
самая здравомыслящая и разумная. Ничто так не укрепляет здоровья, как
прогулка в ненастье… Можно мне пройтись с вами?
И Мэйда зарделась и чихнула.
Чья вина?
Перевод под ред. М. Лорие
В качалке у окна сидел рыжий, небритый; неряшливый, мужчина. Он только
что закурил трубку и с удовольствием пускал синие клубы дыма. Он снял
башмаки и надел выцветшие синие ночные туфли. — Сложив пополам вечернюю
газету, он с угрюмой жадностью запойного потребителя новостей глотал жирные
черные заголовки, предвкушая, как будет запивать их более мелким шрифтом
текста.
В соседней комнате женщина готовила ужин. Запахи жареной грудинки и
кипящего, кофе состязались с крепким духом трубочного табака.
Окно выходило на одну из тех густо населенных улиц Ист-Сайда, где с
наступлением сумерек открывает свой вербовочный пункт Сатана. На улице
плясало, бегало, играло множество ребятишек. Одни были в лохмотьях, другие —
в чистых белых платьях и с ленточками в косах; одни — дикие и беспокойные,
как ястребята, другие — застенчивые и тихие; одни выкрикивали грубые,
непристойные слова, другие слушали, замирая от ужаса, но скоро должны были к
ним привыкнуть.