Увлеченный смелой мыслью развернуть с помощью Мефистофеля живую, всеобъем-лющую деятельность, Фауст выставляет собственные условия договора:
Мефистофель дол-жен ему служить вплоть до первого мига, когда он, Фауст, успокоится, довольствуясь дос-тигнутым:
Едва я миг отдельный возвеличу,
Вскричав: «Мгновение, повремени!» —
Все кончено, и я твоя добыча,
И мне спасенья нет из западни.
Тогда вступает в силу наша сделка,
Тогда ты волен, — я закабален.
Тогда пусть станет часовая стрелка,
По мне раздастся похоронный звон.
Мефистофель принимает условия Фауста. Своим холодным критическим умом он пришел к ряду мелких, «коротеньких» истин, которые считает незыблемыми.
Так, он уверен, что все мироздание («вселенная во весь объем»), на охват которого — делом и мыслью — столь смело посягает Фауст, ему, как любому
человеку, никогда не станет доступно. «Конечность», краткосрочность всякой человеческой жизни Мефистофелю представляется непреодолимой преградой
для такого рода познавательной и практической деятельности. Ведь Фауст «всего лишь человек», а потому будет иметь дело только с несовершенными,
преходящими явлениями мира. Постоянная неудовлетворенность в конце концов утомит его, и тогда он все же «возвеличит отдельный миг» —
недолговечную ценность «конечного» бытия, а стало быть, изменит своему стремлению к бесконечному совершенствованию.
Такой расчет (ошибочный, как мы увидим, ибо Фауст сумеет «расширить» свою жизнь до жизни всего человечества) теснейшим образом связан с
характером интеллекта Мефи-стофеля. Он — «дух, всегда привыкший отрицать», и уже поэтому может быть только хули-телем земного несовершенства.
Его нигилистическая критика лишь внешне совпадает с бла-городным недовольством Фауста — обратной стороной безграничной Фаустовой веры в лучшее
будущее на этой земле.
Когда Мефистофель аттестует себя как
Часть силы той, что без числа
Творит добро, всему желая зла, —
он, по собственному убеждению, только кощунствует. Под «добром» он здесь сарка-стически понимает свои беспощадный абсолютный нигилизм:
Я дух, всегда привыкший отрицать.
И с основаньем: ничего не надо.
Нет в мире вещи, стоящей пощады.
Творенье не годится никуда.
Неспособный на постижение «вселенной во весь объем», Мефистофель не допускает мысли, что на него, Мефистофеля, возложена некая положительная
задача, что он и вправду «часть силы», вопреки ее воле «творящей добро». Такая слепота не даст ему и впредь запо-дозрить, что, разрушая
преходящие иллюзии Фауста, он на деле помогает ему в его неуто-мимых поисках истины.
Более того, Мефистофель верит не только в свою победу над одиноким правдоискате-лем, но и в конечную победу лжи над правдой, всемирного мрака
над всемирным светом. Эта «сатанинская космогония» будет питать самонадеянность Мефистофеля на всем протя-жении обеих частей трагедии.
Странствие Фауста в сопровождении Мефистофеля начинается с веселой чертовщины в сценах «Погреб Ауэрбаха в Лейпциге» и «Кухня ведьмы», где
колдовской напиток воз-вращает Фаусту его былую молодость. Осью дальнейшего драматического действия первой части «Фауста» становится так
называемая «трагедия Маргариты».
Маргарита — первое искушение на пути Фауста, первый соблазн возвеличить отдель-ный «прекрасный миг». Покориться чарам Маргариты означало бы так
или иначе подписать мировую с окружающей действительностью. Маргарита, Гретхен, при всей ее обаятельности и девической невинности, — плоть от
плоти несовершенного мира, в котором она живет. Бесспорно, в ней много хорошего, доброго, чистого. Но это пассивно-хорошее, пассивно-доброе само
по себе не сделает ее жизнь ни хорошей, ни доброй. По своей воле она дурного не выберет, но жизнь может принудить ее и к дурному.
Но это пассивно-хорошее, пассивно-доброе само
по себе не сделает ее жизнь ни хорошей, ни доброй. По своей воле она дурного не выберет, но жизнь может принудить ее и к дурному. Вся глубина
трагедии Гретхен, ее горя и ужаса — в том, что мир ее осудил, бросил в тюрьму и приговорил к казни за зло, которое не только не предотвратил ее
возлюбленный, но на которое он-то и имел жестокость толкнуть ее.
Неотразимое обаяние Гретхен, столь поразившее Фауста, — как раз в том, что она не терзается сомнениями. Ее пассивная «гармоничность» основана на
непонимании лживости общества и ложности, унизительности своего в нем положения. Это-то непонимание и не дает ей усомниться в «гармонии мира», о
которой витийствуют попы, в правоте ее бога, в правоте… пересудов у городского колодца. Она так трогательна в своей заботе о согласии Фауста с
ее миром и с ее богом:
Ах, уступи хоть на крупицу!
Святых даров ты, стало быть, не чтишь?
Фауст
Я чту их.
Маргарита
Но одним рассудком лишь,
И тайн святых не жаждешь приобщиться,
Ты в церковь не ходил который год?
Ты в бога веришь ли?
Фауст не принимает мира Маргариты, но и не отказывается от наслаждения этим ми-ром. В этом его вина — вина перед беспомощной девушкой. Но Фауст
и сам переживает тра-гедию, ибо приносит в жертву своим беспокойным поискам то, что ему всего дороже: свою любовь к Маргарите. Цельность
Гретхен, ее душевная гармония, ее чистота, неиспорчен-ность девушки из народа — все это чарует Фауста не меньше, чем ее миловидное лицо, ее