«опрятная комната». В Маргарите воплощена патриархально-идиллическая гармония чело-веческой личности, гармония, которую, по убеждению Фауста (а
отчасти и самого Гете), быть может, вовсе не надо искать, к которой стоит лишь «возвратиться». Это другой исход — не вперед, а вспять, —
соблазн, которому, как известно, не раз поддавался и автор «Германа и Доротеи».
Фауст первоначально не хочет нарушить душевный покой Маргариты, он удаляется в «Лесную пещеру», чтобы снова «созерцать и познавать». Но влечение
к Маргарите в нем пересиливает голос разума и совести: он становится ее соблазнителем.
В чувстве Фауста к Маргарите теперь мало возвышенного. Низменное влечение в нем явно вытесняет порыв чистой любви. Многое в характере отношений
Фауста к предмету его страсти оскорбляет наше нравственное чувство. Фауст только играет любовью и тем вернее обрекает смерти возлюбленную. Его
не коробит, когда Мефистофель поет под окном Гретхен непристойную серенаду: так-де «полагается». Всю глубину падения Фауста мы видим в сцене,
где он бессердечно убивает брата Маргариты и потом бежит от правосудия.
И все же Фауст покидает Маргариту без явно осознанного намерения не возвращаться к ней: всякое рассудочное взвешивание было бы здесь нестерпимо
и безвозвратно уронило бы героя. Да он и возвращается к Маргарите, испуганный пророческим видением обезглав-ленной возлюбленной в страшную
Вальпургиеву ночь. Но за время отсутствия Фауста со-вершается все то, что совершилось бы, если б он пожертвовал девушкой сознательно: Грет-хен
умерщвляет ребенка, прижитого от Фауста, и в душевном смятении возводит на себя напраслину — признает себя виновной в убийстве матери и брата.
Тюрьма. Фауст — свидетель последней ночи Гретхен перед казнью. Теперь он готов всем пожертвовать ей, быть может, и тем наивысшим — своими
поисками, своим великим дерзанием. Но она безумна, она не дает себя увести из темницы, уже не может принять его помощи.
Гете избавляет и
Маргариту от выбора: остаться, принять кару или жить с сознани-ем совершенного греха.
Многое в этой последней сцене первой части трагедии — от сцены безумия Офелии в «Гамлете», от предсмертного томления Дездемоны в «Отелло». Но
она их превосходит пре-дельной простотой, суровой обыденностью изображенного ужаса, прежде же всего тем, что здесь — впервые в
западноевропейской литературе! — поставлены друг перед другом эта пол-ная беззащитность девушки из народа и это беспощадное полновластие
карающего ее фео-дального государства.
Для Фауста предсмертная агония Маргариты имеет очистительное значение. Слышать безумный, страдальческий бред любимой женщины и не иметь силы
помочь ей — этот ужас каленым железом выжег все, что было в чувстве Фауста низкого, недостойного. Теперь он любит Гретхен чистой,
сострадательной любовью. Но — слишком поздно: она остается глуха к его мольбам покинуть темницу. Безумными устами она торопит его спасти их
бедное дитя:
Скорей! Скорей!
Спаси свою бедную дочь!
Прочь,
Вдоль по обочине рощ,
Через ручей, и оттуда,
Влево с гнилого мостка,
К месту, где из пруда
Высунулась доска.
Дрожащего ребенка,
Когда всплывет голова,
Хватай скорей за ручонку,
Она жива, жива!
Теперь Фауст сознает всю безмерность своей вины перед Гретхен, равновеликой веко-вой вине феодального общества перед женщиной, перед человеком.
Его грудь стесняется «скорбью мира». Невозможность спасти Маргариту и этим хотя бы отчасти загладить соде-янное — для Фауста тягчайшая кара:
Зачем я дожил до такой печали!
Одно бесспорно: сделать из Фауста беззаботного «ценителя красоток» и тем отвлечь его от поисков высоких идеалов Мефистофелю не удалось. Таким
путем пресечь великие искания героя оказалось невозможным. Мефистофель должен взяться за новые козни. Голос свыше: «Спасена!» — не только
нравственное оправдание Маргариты, но и предвестник оп-тимистического разрешения трагедии.
Вторая часть «Фауста». Пять больших действий, связанных между собой не столько внешним, сюжетным единством, сколько внутренним единством
драматической идеи и во-левого устремления героя. Нигде в западной литературе не сыщется другого произведения, равного этому по богатству и
разнообразию художественных средств. В соответствии с час-тыми переменами исторических декораций здесь то и дело меняется и стихотворный язык.
Немецкий «ломаный стих» — Knittelvers, основной размер трагедии, чередуется то с суровы-ми терцинами в стиле Данте, то с античными триметрами
или со строфами и антистрофами трагедийных хоров, а то и с чопорным александрийским стихом, которым Гете не писал с тех пор, как студентом
оставил Лейпциг, или же с проникновенно-лирическими песнями, а над всем этим торжественно звенит «серебряная латынь» средневековья, latinitas
argentata. Вся мировая история, вся история научной, философской и поэтической мысли — Троя и Миссолунги, Еврипид и Байрон, Фалес и Александр
Гумбольдт — здесь вихрем проносятся по высоко взметнувшейся спирали фаустовского пути (он же, по мысли Гете, путь человечества).
Действие начинается с исцеления Фауста. Благодетельные эльфы сумели унять «его души страдальческий разлад», смягчить угрызения его совести. Вина