образом девы Марии, здесь понимаемой как «вечно женственное», как символ рождения и смерти, как начало, обнов-ляющее человечество и передающее
его лучшие стремления и мечты из рода в род, от поко-ления к поколению. Матери — строительницы грядущего людского счастья!
А потому, что Гете был величайшим реалистом и никому не хотел внушить, что гран-диозное видение Фауста где-то на земле уже стало реальностью.
То, что открывается незря-чим глазам Фауста, — это не настоящее, это будущее. Фауст видит неизбежный путь разви-тия окружающей его
действительности. Но это видение будущего не лежит на поверхности, воспринимается не чувственно — глазами, а ясновидящим разумом. Перед Фаустом
копо-шатся лемуры, символизирующие те «тормозящие силы истории… которые не позволяют миру добраться до цели так быстро, как он думает и
надеется», как выразился однажды Гете. Эти «демоны торможения» не осушают болота, а роют могилу Фаусту. Но на этом полебу-дут работать свободные
люди, это болото будет осушено, это море исторического «зла» бу-дет оттеснено плотиной. В этом — нерушимая правда прозрения Фауста, нерушимая
правда его пути, правда всемирно-исторической драмы Гете о грядущей социальной судьбе челове-чества.
Мефистофель, делавший ставку на «конечность» Фаустовой жизни, оказывается по-срамленным, ибо Фаусту, по мысли Гете, удается жить жизнью всего
человечества, включая грядущие поколения.
При всей своей недвусмысленности идея «Фауста» местами выражается поэтом в фор-ме нарочито затемненной. Выводы, к которым, подчинившись логике
своего творения, при-ходит Гете — «непокорный, насмешливый… гений», — были столь сокрушительно радикаль-ны, что невольно смущали Гете —
веймарского министра. А потому он решался высказывать их лишь вполголоса, намеками. С саркастической улыбкой Мефистофеля подносил он «доб-рым
немцам» свои внешне благонадежные, по сути же взрывчатые идеи. Такая иносказа-тельность мысли не могла не нанести ущерба его трагедии, снизив
силу ее воздействия на первых читателей обеих частей трагедии.
Такая иносказа-тельность мысли не могла не нанести ущерба его трагедии, снизив
силу ее воздействия на первых читателей обеих частей трагедии. Тем самым даже здесь, в произведении, где Гете торжествует свою наивысшую победу
над «немецким убожеством», время от времени про-является действие этого убожества.
«Фауст» — поэтическая и вместе с тем философская энциклопедия духовной культуры примечательного отрезка времени — кануна первой буржуазной
французской революции и, далее, эпохи революции и наполеоновских войн. Это позволило некоторым комментаторам сопоставлять драматическую поэму
Гете с философской системой Гегеля, представляющей собою своеобразный итог примерно того же исторического периода.
Но суть этих двух обобщений опыта единой исторической эпохи глубоко различна. Гегель видел смысл своего времени прежде всего в подведении
«окончательного итога» мировой истории. Тем самым в его системе голос трусливого немецкого бюргерства слился с голосом мировой реакции,
требующим обуздания народных масс в их неудержимом по-рыве к полному раскрепощению. Эта тенденция, самый дух такой философии итога глубоко чужды
«фаустовской идее», гетевской философииобретенного пути.
Великий оптимизм, заложенный в «Фаусте», присущая Гете безграничная вера в луч-шее будущее человечества — вот что делает великого немецкого
поэта особенно дорогим всем тем, кто строит сегодня новую, демократическую Германию. И этот же глубокий, жиз-неутверждающий гуманизм делает
«величайшего немца» столь близким нам, советским лю-дям.
Читатель знакомится с великим творением Гете в переводе Б. Л. Пастернака. Можно с уверенностью сказать, что ни одна из европейских литератур не
располагает столь выдаю-щимся переводом «Фауста». Обе части трагедии переданы ныне покойным поэтом вдохно-венно, поэтически, с той
неукротимостью, почти буйством фантазии, которая отличает гениальный подлинник. Стих пастернаковского перевода «Фауста» народен, полнокровен,
прост и как бы выверен по гениальному камертону глубоко демократических по стилистике пушкинских «Набросков к замыслу о Фаусте».
Молчи! Ты глуп и молоденек,
Уж не тебе меня ловить.
Ведь мы играем не из денег,
А только б вечность проводить!
Это четверостишие пушкинской ведьмы (с его рифмой «молоденек» — «не из денег») легко могло бы вписаться в «Вальпургиеву ночь» в переводе
Пастернака.
Неотъемлемое качество этого замечательного поэтического подвига — искусство язы-ковой характеристики действующих лиц, и притом не только
центральных персонажей трагедии, но и эпизодических фигур. Самые различные пласты трагедии: пляски поселян и церковное песнопение, садовая
беседка и адова пасть, первая и вторая «Вальпургиевы но-чи», бешеная скачка Фауста и Мефистофеля на вороных конях и полет светящейся колбы с
малюткой Гомункулом над Фарсальским полем, раздирающая душу сцена в тюрьме перед казнью Гретхен и трогательный (при всей его условности) миф о
Елене — в переводе Пастернака уравнялись в своих правах: стали непреложной поэтической реальностью.
Борис Пастернак сделал «Фауста» живым явлением русской поэзии. Отдельные недос-татки его перевода — от издания к изданию — тщательно стирались с