— Но ведь обронил же, правда?
— Одно дело сказать «обронил», и совсем другое — «еще бы ему да не обронить», и к тому же таким гнусным, издевательским, высокомерным тоном, как будто вы сами знаменитый иллюзионист. Не понимаю, Берти, почему вы всегда критикуете бедного Гарольда? Мне казалось, вы его друг.
— Да, я люблю его как брата. Но это не мешает мне считать, что из всех тупоголовых нескладех, которые когда-либо читали проповеди об аммореях и назареях, он самый безнадежный олух.
— Он далеко не так безнадежен и туп, как вы.
— По самым доброжелательным оценкам, он в двадцать семь раз тупее и безнадежнее меня. Его тупость начинается там, где моя кончается. Может быть, вы сочтете, что это сильно сказано, но он еще тупее и безнадежнее, чем Гасси.
Она с видимым усилием подавила вспыхнувший гнев.
— Ладно, оставим это. Важно другое: Юстас Оутс идет по моему следу, и я должна, не теряя времени, найти для его каски более надежное хранилище, чем мой комод. Я и оглянуться не успею, как полиция нагрянет обыскивать мою комнату. Как вы думаете, где ее лучше всего спрятать?
Я со скукой отмахнулся от ее глупостей.
— А, к черту, сами шевелите извилинами. Вернемся к главному вопросу: где блокнот?
— Господи, Берти, до чего вы мне надоели с этим блокнотом. Неужели вы не способны ни о чем другом говорить?
— Не способен. Где он?
— Вы будете смеяться, когда узнаете.
На моем лице застыло каменное суровое выражение.
— Возможно, я когда-нибудь снова обрету способность смеяться — для этого мне надо уехать подальше от этого дома ужасов, но чтобы я засмеялся сейчас? И не надейтесь. Блокнот где?
— Ну уж если вам так хочется знать, пожалуйста: я положила его в серебряную корову.
Наверно, всем приходилось читать в романах, что у героя потемнело в глазах и все поплыло и закружилось. Когда я услышал эти слова, мне показалось, что стоящая передо мной Стиффи потемнела и закружилась. Казалось, я гляжу на негритянку, которая то появляется, то исчезает.
Казалось, я гляжу на негритянку, которая то появляется, то исчезает.
— Вы… куда вы его положили?
— В серебряную корову.
— Но почему, черт возьми, почему?!
— Просто так.
— Как же мне его теперь достать?
На губах юной авантюристки заиграла легкая улыбка.
— А, к черту, сами шевелите извилинами, — ответила она. — До скорой встречи, Берти.
Она убежала, стуча каблучками, а я бессильно повис на перилах, пытаясь очухаться от этого кошмарного удара. Мир продолжал плыть и кружиться, и немного погодя я сообразил, что ко мне обращается плавающий в воздухе дворецкий.
— Прощу прощения, сэр. Мисс Мадлен просила меня передать вам, что будет очень рада, если вы сможете уделить ей несколько минут.
Я посмотрел на него невидящим взглядом, как осужденный глядит на тюремщика, который пришел на рассвете к нему в камеру объявить, что сейчас его расстреляют. Конечно, я понимал, что означает это приглашение. И голос, сообщивший о приглашении, узнал — это был голос Судьбы. Только одно может обрадовать Мадлен Бассет, если я уделю ей несколько минут.
— Мисс Бассет желает меня видеть?
— Да, сэр.
— А где мисс Бассет?
— В гостиной, сэр.
— Ну что ж, отлично.
Я призвал на помощь все мужество Вустеров и вновь стал самим собой. Высоко поднял голову, расправил плечи.
— Указывайте путь, — сказал я дворецкому, и он повел меня.
Глава 10
Звуки тихой печальной музыки, доносившиеся из-за двери гостиной, отнюдь не способствовали поднятию духа, а когда я вошел и увидел Мадлен Бассет у пианино, за которым она сидела, поникнув как цветок, мне сразу захотелось дать деру. Однако я сдержал порыв и запустил пробный шар, спросив, как делишки.
Она будто и не слышала, судя по виду. Поднялась с табурета, постояла, грустно глядя на меня, совсем как Мона Лиза, когда в одно прекрасное утро почувствовала, что ей не перенести все скорби мира. Я уже хотел перебить это настроение, заговорив о погоде, но тут она произнесла:
— Берти…
Но это была лишь искра во тьме. Видно, предохранитель перегорел. Снова воцарилось молчание.
— Берти…
Очередное фиаско. Ничего не получалось. Я начал немного нервничать. Мы уже однажды изображали с ней свидание глухонемых, это было летом, в «Бринкли-Корт», но тогда во время длиннейших пауз мне удавалось маскировать неловкость сценической пантомимой. В последний раз мы беседовали, как вы, возможно, помните, а может быть, и нет, в столовой «Бринкли-Корт», где был подан холодный завтрак, время от времени можно было взять яйцо под соусом карри или тертый сыр, и это очень помогало. Сейчас в отсутствие закусок нам оставалось лишь смотреть друг на друга, а это вызывает замешательство.
Ее губы приоткрылись. Сейчас слова вырвутся наружу. Она сделала глотательное движение, готовясь к новой попытке.
— Берти, я хотела видеть вас… я просила вас прийти, потому что хотела сказать… хотела сказать вам… Берти, я порвала с Огастусом, мы больше не жених и невеста.
— Знаю.
— Как, вы все знаете?
— Да, он мне рассказал.
— Тогда вы знаете, зачем я просила вас прийти. Я хотела сказать.
Я хотела сказать…
— Что сказать?
— Что я согласна.
— Согласны?
— Подарить вам счастье.
Казалось, у нее болит горло, она опять заболела ангиной, как в детстве, но, сделав еще несколько глотательных движений, она все же произнесла: