— А потом позвоните мне, — закончил Джимба. — Договорились, драгоценный преждерожденный Лобо? — Он протянул Багу свою визитную карточку. — В любое время. И еще. Какое бы решение вы ни приняли, я не буду на вас в обиде. — Джимба опять коротко, с достоинством поклонился и, повернувшись, пошел к выходу из Павильона.
Баг тупо вертел в руках его визитную карточку.
— Деловой человек, — пробормотал он.
— Дорогой Баг, — вполголоса проговорила Стася, заглядывая ему в глаза. — По-моему, это очень хорошее предложение. Щедрое. А? — «К услугам вашим и вашей семьи»… — передразнил Баг Джимбу, скорчив рожу. Стася высоко подняла брови, вытаращила глаза, стиснула губы и слегка втянула щеки — точь-в-точь как верная жена в четырнадцатом акте из вестной пьесы «Красная кувшинка».
Стася высоко подняла брови, вытаращила глаза, стиснула губы и слегка втянула щеки — точь-в-точь как верная жена в четырнадцатом акте из вестной пьесы «Красная кувшинка». Долго, правда, такое выражение ей сохранить на лице не удалось — оба прыснули со смеху, едва успев прикрыть лица рукавами халатов.
Посетители выставки поглядывали на них с легким неодобрением.
Богдан Рухович Оуянцев-Сю
Загородный дом Великого мужа Мокия Ниловича Рабиновича,
19-й день восьмого месяца, шестерица,
позднее утро
День выдался яркий, звонкий, но близость осени ощущалась во всем — в арктической просторности стылого безветрия, в бездонной черноте теней, где проваливается и меркнет взгляд, в ослепительности прозрачно-голубых, как лед, небес.
Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович — сотрудники уважительно-ласково называли его Раби Нилычем — прихлебнул горячего чаю из блюдца, поставил блюдце на стол и потянулся к изящной соломенной корзинке с сушками.
— Рива, как всегда, преувеличивает, — сказал он и захрустел сушкой. Красавица-дочь Мокия Ниловича, сидевшая рядом с отцом, от души засмеялась.
— По-моему, папенька, не три, а все-таки, по крайней мере, четыре, — проговорила Рива, лукаво косясь на Богдана. — Это ты преуменьшаешь.
— Вот нынешняя молодежь, — глубоко вздохнул Мокий Нилович. — И спорят, и спорят…
Мокий Нилович Рабинович бросал курить.
— Честное слово, Раби Нилыч, — примирительно сказал Богдан, — мне иногда казалось, что для вас и пять пачек не предел.
Они чаевничали втроем — супруга Великого мужа на несколько дней отбыла по служебной надобности в Иерусалимский улус — на искусственном островке посреди пруда в саду загородного имения Мокия Ниловича, в беседке, именуемой «Залом, с коим соседствует добродетель» и увешанной длинными свитками с изречениями из Торы.
— Ну, может, и бывали напряженные дни, когда я выкуривал по четыре пачки, — сдался Мокий Нилович. — Но нечасто. Нечасто.
— А кашлял-то как по утрам! — с ужасом припомнила Рива.
— Честно сказать, я и теперь еще подкашливаю слегка, — признался Мокий Нилович. — Но все равно — совсем иначе чувствую себя. Совсем иначе. Пару-тройку сигарет за день выкурю — и хорошо, и ладно.
— Поверите ли, Богдан Рухович, — доверительно поведала девушка, — я уж и мечтать перестала о том, что папенька бросит табак этот. Просто чудо Господне! Только вот Карпуша тоскует, — вздохнула Рива и, ладонью попробовав, не остыл ли чайник, чуть повернулась и попыталась, прищурившись, глянуть на горящую от солнца гладь воды. Сразу отвернулась, махнув рукой. — Нет, не вижу. Слепит очень.
— Там он, сердешный, там, — сказал Богдан, который сидел сбоку: ему отчетливо различим был сквозь воду силуэт громадного, замершего в унылой неподвижности карпа, которого заботливая Рива в свое время приучила подъедать за батюшкой бесчисленные летящие в воду окурки.
— Я уж ему с позавчерашнего вечера стала целые кидать, — сообщила Рива. — Кушает… Но все равно скучает.
— Кушает… Но все равно скучает. Еда — едой, а общение? Бывало, папенька тут посидит, покурит вечерком с полчасика — Карпуша оттуда смотрит, губами шевелит… окурков пять-шесть схрумкает — вроде и побеседовали. А теперь… Или, может, обиделся, — продолжала она задумчиво, — вчера-то мне так жалко его стало, так жалко, что я… — девушка замялась, — уж простите, батюшка, а только целую сигару из тех, что вам в прошлом году с Кубани прислали, взяла ему и кинула. Карпуша-то ее — ам! Ан не окурок… Наверное, крепкая она ему, сигара-то…
Мокий Нилович шутливо погрозил дочери пальцем.
— Вот мы и стараемся, Богдан, на пруду чаи гонять почаще, — сказал он. — Все-таки ему повеселей.
— Понимаю, — сказал Богдан и взял бублик. — Божья тварь.
— Во-во… Так что сильно тебе сие заведение рекомендую, — вновь вернулся к прежней теме Мокий Нилович, подливая себе из чайника чаю. — И название-то какое: «Тысяча лет здоровья»!
— Да я ж не курю. И не пью. Почти…
— Я говорю тебе, Богдан, там вообще от всего лечат. Новейший центр. Живописное место на самом берегу залива, нетронутый лес по сторонам, озера. Воздух, как в горах. Высокотехнологичное оборудование последнего поколения, ничего ввозного. Правда, — Мокий Нилович усмехнулся, — слов ввозных много. Животворное общение у тамошних медиков не иначе как «витагенные контакты». А пиявколечение — как бишь… гирудотерапия!