— М-да… — растерянно протянул Богдан, прихлебывая чай, — я думал, хоть ты что-то нашел…
— А что, и у тебя ничего?
— Я пока не вижу никаких зацепок. Ртищеву весной этого года исполнилось пятьдесят два года, он окончил Александрийское Великое училище, цзиньши законоведения, три раза подряд избирался соборным боярином от дана народовольцев, автор тридцать девятой поправочной челобитной к Уложению о наказании большими прутняками, одобренной большинством Собора и высочайше утвержденной. Соавтор проекта знаменитой челобитной восемьдесят пятого года о перестройке. Помнишь, может быть, — это когда народовольцы под лозунгом «Развернем доменные печи лицом к народу!» настаивали на структурной перестройке тяжелой промышленности. С той поры его взлет начался. Представь: недавно избранный тридцатисемилетний боярин — и сразу один из вождей… Христианин, объехал, пожалуй, все святые места улуса. Старшая супруга, Аделаида Фирсовна Чам, сорока девяти лет, из той ветви Чамов, которые осели в Александрийском улусе в середине позапрошлого века. Две младшие жены, постоянная и временная; постоянная сейчас в отъезде, на водах. Ртищев и Аделаида Фирсовна состоят с обеими в прекрасных отношениях… Ой!
Судья Ди, подкравшись совсем неслышно, мягким прыжком взлетел Богдану на колени. Обнюхал руку минфа и, независимо отвернувшись, улегся. Богдан осторожно погладил его, к чему Судья отнесся, в общем, терпимо.
— Котик… Да, так вот. Младший сын, вполне благополучный, уже в возрасте, когда надевают шапку [29] . Старшему под тридцать, он давно живет своей жизнью, в прошлом году занял видную должность в Сибирском улусе. Сейчас спешно выправляет траурную отставку… Блестящий, ничем не замутненный послужной список верного сына страны. Спокойная, счастливая семейная жизнь.
— И вдруг ни с того ни с сего — в окно… — задумчиво проговорил Баг, подливая другу чай. — Чертовски подозрительно. — Он достал сигарету. — Кот тебе не мешает?
— Нет, — улыбнулся Богдан, — он такой… уютный.
Судья Ди лениво сверкнул на Богдана зеленым глазом.
Судья Ди лениво сверкнул на Богдана зеленым глазом.
Установилось молчание.
— Относительно резкой смены точки зрения на налоговую челобитную ничего не удалось выяснить? — осторожно спросил Баг.
Богдан отрицательно качнул головой. Потом сказал:
— Взял да и сменил. Вот и все.
— А бывшие единомышленники?
— Удивились, — нехотя проговорил Богдан, поглаживая Судью Ди, который тем временем совсем расслабился у него на коленях: свесил лапы и стал издавать подобное гудению трансформаторной будки мурлыкание. — Один перестал обмениваться с ним поклонами… Иные же в восторге от его искренности. Вот и все… Для сторонников челобитной — большая победа, конечно. Дан народовольцев стараниями Ртищева теперь склоняется голосовать положительно. Баг помолчал.
— Чего-то мы не понимаем… Что-то пропустили.
— Или еще не нашли? — Богдан поднялся и медленно прошелся по комнате. — Или не там ищем?
Баг помолчал сызнова. Потом сказал без улыбки:
— Вот я тебе сейчас смешное расскажу. Мой сосед, Елюй — помнишь?
— Как не помнить? Это которому ты в свое время стул седалищем расколотил в назидание…
— Именно. Он, кажется, окончательно заучился. Мы с ним гимнастику вместе делали, а после смотрю — он вроде побеседовать хочет. Ну ладно, думаю… Так он говорит, только что новости по телевизору показывали… он их, оказывается, всякий раз смотрит, заинтересовался пару седмиц назад политикой — хотя, казалось бы, накануне экзаменов-то какая политика? Ну, Гуаньинь с ним. И вот сегодня он услыхал, что приятеля моего по Асланiву, блаженного суфия Хисм-уллу нынче ночью задержали за нарушение общественного спокойствия. Тут, неподалеку, в Утуновом Бору. В Александрию, говорит, спешил, ехал на попутных повозках, заодно водителей вразумлял… на свой манер. Водители, конечно, подали жалобу.
— Уж конечно! Сколько я помню то, что ты о нем…
— … Составили членосборный портрет, а тут и сам Хисм-улла в пригороде появился… Его под руки — а он говорит, видение, говорит, мне было, нестроение в столице начинается… И тут же кадр, Елюй сказал, сменили, и пошло про новостройки. Но он-то со мной не про суфия поговорить хотел, просто к слову вспомнил, о нестроении — все, мол, одно к одному. Он про Ртищева поговорить хотел.
Богдан подобрался.
— И что он знает о Ртищеве?
— Вот то-то и оно. Странно, он сказал, что только один Ртищев самоубийством жизнь покончил. Представляешь? Я, конечно, удивился, спрашиваю: да что ж тут странного? Наоборот, странно, когда благополучный человек в полном расцвете сил, истово служащий родной стране, вот так с собой поступает.
— И что же он тебе ответил?
— О, я же говорю: заучился наш сюцай! — Баг махнул рукой. — Конечно, перед экзаменами такое напряжение, кто хочешь заговариваться начнет… Он и говорит: от обиды, говорит, в этой стране любой русский вполне может покончить с собой. Вот так вот. Я даже, честно сказать, растерялся. Совсем не о том с ним говорить думал… Но спрашиваю: в каком смысле? А он: русские-де в Ордуси самые несвободные, их все гнетут и унижают, видишь ли. Для величия и единства Ордуси они постарались и продолжают стараться больше всех — а где благодарность? Пора, мол, их освободить.
И он, Елюй-то, все для этого сделает.
— От кого освободить? — поинтересовался Богдан. — И потом… Елюй — разве русский?