Дерптский епископ тоже прогуливался по берегу в полумиле от осажденного города, наблюдая как залп за залпом тает доставленный первыми лоймами припас. Основание стены уже давно походило на изрядно обгрызенный мышами шмат сыра. Казалось, кладка должна рухнуть с минуты на минуту — но священник все же доверял мнению, а еще более образованию юного командующего, чтобы надеяться на быстрый успех. Для успеха требовалось подвезти сложенные в монастырских подвалах Кодавера ядра и кули с порохом.
— Демон, ты меня слышишь?
— Я слышу все, смертный, — взвился снежный вихрь и заплясал рядом с епископом.
— Где лодки?
— Они вмерзли в лед на полдороги между берегами! — развеселился дух. — Смертные пытаются вырубить лоймы изо льда, но те вмерзают быстрее, чем их успевают протащить!
— Так помоги им!
— Тебе пpидeтcя подождать весны, смертный, — вихрь швырнул епископу в лицо горсть снега и опал. — Никто не способен изменять времена года по своему желанию.
— Ты слишком слаб, чтобы требовать награды за свою службу, демон! — разозлился священник. — Ищи себе другого раба!
— Тише, тише, — вкрадчиво мурлыкнул голос, стелясь у ног епископа. — Скажи, чего ты хочешь, смертный, и я исполню твою волю…
— Я хочу, чтобы оставшиеся отряды вместе со всеми припасами были здесь, у Гдова! — указал пальцем себе под ноги повелитель Дерпта.
— Будут, — пообещал демон и рассеялся в белесом просторе озера.
* * *
Неспешным полевым галопом двое всадников преодолели путь от Замежья до Каушты за пять часов. К середине дня Костя уже настолько приспособился к верховой езде, что даже начал получать от нее удовольствие и подумывал о том, чтобы после привала для завтрака попросить поводья. Однако привала так и не случилось — поначалу все казалось, что останавливаться рано, а потом уже вроде и до Каушты осталось немного. После полудня они въехали в широко распахнутые ворота, встречаемые Картышевым, распаренной, видно только что отошедшей от печи пышнотелой Зинаидой и отцом Никодимом.
Зализа легко спрыгнул на землю, придержал рукой саблю. Росин последовал его примеру, уже открыв рот, чтобы рассказать о своих впечатлениях после верховой прогулки и… замер, широко раздвинув ноги и раскрыв рот. У него было такое ощущение, словно он сидит на шпагате на раскаленной плите — причем широко раздвинутые ноги свести не удается никакой силой. Вдобавок между ног бегают маленькие, колючие мурашки, оставляя за собой длинный искристый след.
— Костя, ты чего? — забеспокоился Картышев. Руководитель клуба вскинул ладонь, предупреждая попытки помочь, а потом на широко расставленных ногах поковылял к дому.
Опричник, пряча в кудрявой бороде усмешку, отпустил коням подпруги, затем, перекрестившись, подошел к иеромонаху, поцеловав ему руку, и снова вернулся к лошадям, протирая им шкуры соломенным жгутом.
Странным своим поселенцам ухаживать за драгоценными туркестанскими жеребцами он не доверял. Убедившись, что встречавшие боярина иноземцы ушли в дом, на время забыв о государевом человеке, повернулся к священнику:
— Как паства твоя, отче?
— Прихожане мои православными себя чтут и обряды положенные вершат со всем старанием, но веру греческую понимают плохо, — огладил тяжелый крест иеромонах. — Души их страдают в метаниях, и жаждут слова Божия, но принять его с искренностью ноне еще не способны. Более склонны они к радости и праздникам, как языческим, так христианским, а то и к веселью без повода.
— Хорошо ли это, отец Никодим, для христианина, жизнь в веселье и праздности проводить?
— Я не пресекаю, сын мой, — перекрестился священник. — Все мы созданы по образу и подобию Господа. А Бог, по мысли моей, несчастным существом быть не может. Стало быть, и дети его обязаны жить счастливыми, а не в муках и грусти дни свои проводить. Что до праздности, то день свой прихожане посвящают трудам, и помыслов о благополучии рубежей отчих также не оставляют.
— Да, рубежи, — покачал головой Зализа, оглаживая морду коню с большим белым пятном между глаз.
Сажая нежданных воинов на пожалованную государем землю, опричник в немалой степени рассчитывал на то, что они также начнут выходить в засеку, приглядывать за устьем Невы и побережьем Невской губы. Однако иноземцы не спешили обзаводиться конями, а без коней — какой же боярин? Ни в дозор, ни в поход, ни в ополчение его не поднять. На Руси для таких даже слово отдельное придумано: пешеходцы. Не люди значит, а те, кто пешком ходит. Хотя, конечно, на Неву, варяжскую лойму перехватить, они все-таки своими ногами успели. Сами, без понуканий… Бояре, значит, все-таки. Долг свой перед землею блюдут.
— Гость у твоих овец, отче, как я слыхал? — из-за раны на горле голос опричника получался тихий, с посвистом, но вполне вразумительный.
— Да, пришел человек с невского берега. Больной лежит, замучился в пути сильно.
— Исповедовался?
— Тайна исповеди свята есть, и о ней никому, кроме Господа, знать не след! — моментально вскинулся иеромонах.
— Я же не спрашиваю, о чем он говорил, — покосился на дверь дома опричник. — Я спрашиваю, подходил ли он к святому причастию?
— Болен он, — передернул плечами монах. — И по сей причине святых даров не приемлет.