— Как твои дела, Эрни?
— Заканчиваю со средним пальцем, господин епископ.
— На сегодня хватит. Господину барону следует отдохнуть.
Палач тут же послушно ослабил тиски, освободил руку пленника, повисшую, словно плеть, вытянул кляп.
— Я ничего не знаю, — жалобно прошептал алхимик. — Клянусь вам, ничего.
— Мы обсудим этот вопрос в другой раз, дорогой барон. Постарайтесь встать, я отведу вас на отдых.
Вдвоем мужчины подняли французского дворянина с кресла, помогли ему сделать пару несколько шагов до ощетинившейся длинными кинжалами деревянной девы. Еще не понимающего, что его ждет, человека вдавили в углубление, после чего с силой захлопнули крышку. Дю Тозон жалобно вскрикнул, широко открыл рот, хватая им теплый влажный воздух. В крышке оставалась прорезь для лица запертого человека, сквозь которую тот мог видеть происходящее вокруг.
— Вы удивлены, что по-прежнему живы, барон? — поинтересовался епископ. — Напрасно. Эту «деву» изготавливали лучшие медики Нюрнберга, и ни один из кинжалов не повредит внутренних органов, и не перережет ни одной артерии. Она вам совершенно не повредит, зато избавит от глупого желания совершить побег или наложить на себя руки. К тому же ваши ноги все еще целы, и нагрузка на ножи совсем не велика. А теперь прошу меня извинить, я вынужден вас покинуть. Дела.
Хотя на улице уже смеркалось, из ворот замка вырвалась кавалькада всадников, вскачь помчавшихся по утоптанной дороге, разбрасывая из-под копыт густую липкую грязь. Спустя два часа они остановились возле небольшого деревянного костела деревеньки Воркула, епископ спустился с коня, вошел внутрь и, не обращая внимания на суетящегося рядом местного пожилого священника, принялся листать церковную книгу. Наконец он нашел то, что хотел и, ткнув пальцем в запись, спросил:
— Где живет семья Улесков?
— На хуторе Хамасти, господин епископ, — заискивающе заглянул сбоку священник.
— Все они истинной веры?
— Да, госпо…
Но дерптский епископ уже вышел, круто развернувшись, из храма, легко поднялся в седло и дал шпоры коню.
Наконец он нашел то, что хотел и, ткнув пальцем в запись, спросил:
— Где живет семья Улесков?
— На хуторе Хамасти, господин епископ, — заискивающе заглянул сбоку священник.
— Все они истинной веры?
— Да, госпо…
Но дерптский епископ уже вышел, круто развернувшись, из храма, легко поднялся в седло и дал шпоры коню. Еще почти четверть часа бешенной скачки, и монашеский отряд из семи воинов промчался вдоль плетня сиротливо стоящего среди широких лугов хутора. Двое всадников спешились, без лишних церемоний сняв заменяющие ворота жерди, и епископ смог подъехать к самым дверям. Здесь он сошел на землю, шагнул, пригнувшись, в низкую дверь, отодвинул сильной рукой перепуганных хозяев, склонился над покачивающейся на спущенных с потолочной балки веревках колыбелькой.
— Девочка? — на всякий случай уточнил он.
— Д-да, — подтвердил хозяин дома, еще не чуя ничего худого.
— Хорошо, — епископ осторожно извлек дитя из колыбельки, прижал к груди, прикрыв полой плаща, и вышел прочь.
Встревожено заржала лошадь, застучали, удаляясь, копыта, и только после этого в опустевшем доме серва раздался истошный женский вой.
Спустя еще два часа, уже почти в полной темноте, всадники въехали обратно в ворота епископского замка.
Вскоре темноту выложенного черепами подземелья разорвал мечущийся свет факела. Хозяин замка небрежно сунул свой светильник под кучу заранее сложенных в очаге дров, затем отошел к верстаку и положил хнычущего ребенка поверх пыточных ножей.
— Господин епископ, — донесся до него жалобный голос. — Господин епископ… Мое имя Бенджамин. Я сын сапожника из Веллингтона. Англичанин. Мне показалось скучным всю жизнь тачать сапоги, и я сбежал из дому. Я был юнгой, потом учеником скульптора в Аризио, в Италии. Там я научился фокусам и стал выдавать себя за ученого алхимика. Я знаю семь языков и умею читать на двух. Я не умею изготавливать золота. Пощадите меня, господин епископ.
— Все в руках Господа, сын мой, — торопливо ответил епископа. — Молись ему, и если ты не лжешь, он пошлет тебе смерть.
— Я еще слишком молод…
— Тогда я могу обещать тебе очень долгую жизнь, — не удержался от саркастической усмешки хозяин замка. — Но ее будет трудно назвать счастливой.
Священнослужитель еще раз пробежал глазами текст в раскрытой «Книге Могли», потом вышел на свободное от инструментария место перед очагом, взял выкатившейся из огня уголек и быстрыми, уверенными движениями нарисовал пятиконечную звезду, соединив кончики лучей дополнительными линиями. Прошелся вокруг, выверяя правильность рисунка. Затем вернулся к верстаку и развернул согревающие плачущего ребенка тряпки. Тот затих, видимо, ожидая, что сейчас его прижмет к груди мама и начнет кормить.
Епископ заколебался. Из свитков, сохранившихся со времен языческого Рима, он знал, что богам наиболее приятна та жертва, в ходе которой человек подвергается наибольшим мучениям. Но на страдания нужно время, а ему так не терпелось начать свой опыт!
Священник взял в руку нож для рубки костей, занес его над головой и с такой силой вонзил в нежную грудь младенца, что клинок глубоко вошел в старые сосновые доски. Плач оборвался. Убийца не без труда вырвал нож, схватил тщедушное тельце на руки, бегом добежал до пентаграммы и стал окроплять намеченные линии горячей кровью — прямо по белым оскаленным черепам. Младенческой крови оказалось мало, и епископ мял мертвого младенца изо всех сил, словно из губки выжимая каплю за каплей.
Когда тело иссякло, он положил девочку в самый центр рисунка, запалил в очаге свежий факел, вернулся за стол и громко прочитал, тщательно произнося букву за буквой:
— Иом а тнемелуес те трассийбо арднеивед ем иуг' ербмос тирсе л иси еннеив еуг ксеуев едж! — епископ швырнул в мертвое тело факелом, но в тот миг, когда тот почти попал в цель, пламя внезапно погасло, и во время мига ослепления мраком оказалось, что убитой девочки в центре пентаграммы больше нет.