Досадно… но не, страшно, потому что даже чтобы бояться, потребен хотя бы минимум душевных сил.
Темнело, деревья как будто встали гуще, кусты боярышника и колючий шиповник приблизились. Однако примерно с той же скоростью, как надвигалась ночь, глаза Имоджин привыкали к ней. И хотя детали были уже неразличимы, оказалось, она вполне в состоянии ориентироваться среди предметов, различающихся оттенками синевы. Медленно она продвигалась в направлении, которое посчитала правильным. Игольчатые ветви задевали ее и как будто придерживали, и девушка вздрагивала от их прикосновений. К тому же пару раз она самым неприятным образом вляпалась в паутину. Деревья и буераки даже при свете дня выглядели все одинаково.
Пора наконец прерваться. Всего несколько часов между наступлением полной темноты и временем, когда начнет светать. Имоджин передернулась, представив, как будет холодно. У нее возникло сильнейшее ощущение, что если она опустится наземь, то уже не встанет. По крайней мере подняться заново на ноги и заставить себя двигаться будет весьма затруднительно. Вчерашняя ночь, принесшая заморозок, не собиралась давать спуску и сегодня: это чувствовалось по ознобу, пробиравшему ее.
В такую ночь, какая ожидалась, заснув на земле, запросто можно было не проснуться совсем. В некоторой нерешительности Имоджин остановилась. Подумать, как оправдывалась она перед собой, а вовсе не бессмысленно созерцать фосфоресцирующие поганки.
Как бы слабо они ни светились, этого оказалось достаточно, чтобы ночное зрение Имоджин дало сбой. Повернувшись во тьму, девушка совершенно ослепла и отнеслась к этому философски. Безразлично. Прислонилась спиной к подвернувшемуся кстати стволу и закрыла глаза, позволяя телу на минутку — только на минутку! — расслабиться. Коленки дрожали. Обволакивало сыростью, и ленты тумана клубились у ног, поднимаясь к поясу. С внутренней стороны закрытых век возникла зеленая возвышенность и круг камней, которые то ли воздвигнуты богами, то ли сами боги и есть.
Имоджин сморгнула навалившуюся камнем дремоту, и из кустов, куда непроизвольно устремился ее взгляд, точно так же сморгнули два белых, как луна, глаза.
Ужас был мгновенным и парализующим. Глаза источали тот же собственный мертвенный свет, что и грибы, однако, без всякого сомнения принадлежали живому существу, так же как и размеренное хриплое дыхание, отчетливо слышимое в тишине, как?то — Имоджин только сейчас обратила внимание — не вязавшейся с жизнью ночного леса.
Чудовищным усилием воли превозмогая столбняк, Имоджин шевельнулась. Кто их знает, возможно, она таки спит. Глаза переместились, повторяя ее движение.
И тут сработал инстинкт. Не мог не сработать. Смертельно уставшая, не евшая и больше чем сутки не смыкавшая глаз женщина развернулась и с воплем бросилась сквозь кусты в непроглядную темень, напролом, оставляя на ветвях за собой клочки одежды, волос и кожи.
Сколько ведь учили — пред зверем стой неподвижно, а лучше — прикидывайся мертвым. Что в этих глазах, кроме которых она и не видела ничего, было такого, что заставило ее позабыть обо всех правилах противостояния зверям? Жестокость, свидетельствовавшая об извращенном разуме? Противостоять зверю хуже, чем противостоять человеку, которому можно противопоставить ум и достоинство, апеллировать к его тайным слабостям, больным местам и видению мира, в конце концов — заставить себя уважать. Разве может быть душевный разлад у голодного волка? Невзирая на тьму и туман, размазавшийся в ее глазах длинными полосами то ли от быстроты движения, то ли от слез отчаяния, бежала Имоджин как никогда быстро, на каждом шагу ожидая подвернуть или сломать себе ногу или шею. За спиной с треском ломилась туша намного крупнее просто голодного волка. По крайней мере так казалось: оглядываться у Имоджин не было ни желания, ни возможности. Она как раз, скребя пальцами по земле и оскальзываясь, взбиралась по темному склону, неожиданно вздыбившемуся перед ней. Хищное дыхание задело сперва ее лодыжки, затем обожгло спину, а спустя всего мгновение что?то огромное, весом, как ей показалось, в лошадь, обрушилось ей на плечи и вместе с нею покатилось обратно вниз, ломая своей тяжестью кусты.
Состояло оно, судя по прикосновению, сплошь из железа, нагретого изнутри жаром, источаемым чудовищной утробой. Причем железо это было сварено меж собою кое?как, надорвано и покорежено, с острыми зазубренными краями, превратившими в лохмотья все, что прикрывало тело Имоджин. Оно куда?то волокло Имоджин, после первых же попыток трепыхаться отказавшуюся от всякого сопротивления. Когти у него были с фалангами, как пальцы, подвижные в сочленениях, покрытые чешуйками и прискорбно острые. От смрада и жара, исходивших из пасти, она буквально теряла сознание и сожалела, что все никак не может его потерять. Как будто одного ужаса было недостаточно!
Он бросил ее наконец среди кустов, росших кругом, как естественная беседка, и некоторое время стоял сверху, придавив ей грудь тяжелой лапой и шумно принюхиваясь: не отнимет ли кто? Сцена освещалась только отраженным в его глазах светом взошедшей луны. И выглядел он именно так, как показалось ей в изначальной схватке. Вот только добавились свисающие из пасти клыки и слюна, струящаяся по ним. Это был настолько очевидный ночной кошмар, что Имоджин попыталась избавиться от него, просто перевернувшись на бок. Ей и раньше, бывало, снилось, как у нее посторонней тяжестью сдавливает грудь, если она спала на спине.