— А дядюшке моему надобно поклониться, — неожиданно встрепенулась Полина. — У него судов штук пять будет, коли не более. Нечто он нам людей знающих не одолжит?
— Надо ли беспокоить… — поморщился Зверев, которому после осмотра приданого никак не хотелось встречаться с хитрожопым князем Друцким.
Однако боярин уже решил все по-своему:
— Захар, вели седлать коней! Пахом, Вторуша, Звияга — с нами. Одно седло женское положите. К дядюшке без племянницы его отправляться грешно.
— Зимники-то все растаяли, — сделал Андрей последнюю попытку остановить Василия Ярославовича. — Куда сейчас ехать?
— Ничто, — отмахнулся боярин. — Лед покамест крепкий, Пуповский шлях сильно раскиснуть не мог, морозы все же держатся. А уж от тракта до княжеской усадьбы верхом как-нибудь доберемся…
Извечная палочка-выручалочка усадьбы, река Окница пряталась меж высоких, почти до пояса, берегов, а потому солнце до ее поверхности добраться еще не успело, лед стоял толстый и крепкий, как в крещенские морозы. По нему, по льду, и помчалась во весь опор вереница всадников, спустившихся из ворот усадьбы по уже протаявшей дороге. За сорок минут они добрались до ведущей в Литовское княжество дороги. Она, естественно, была раскатана до коричневой глины, с готовностью размякшей под весенними теплыми лучами, но грязи здесь оказалось еще не по колено — не то что верховому, даже на телеге проехать можно. Распутица напоминала о себе, но вступить во власть над русскими дорогами еще не успела.
Здесь путники перешли на шаг — и на самих меньше грязи летит, и коням передышка. Версты три ехали без спешки — а потом свернули в пролесок и двинулись рысью, стараясь держаться снежной полоски у края глянцевого, гладкого, как стекло, зимника. На нем в такую погоду лошадь, пусть и подкованная, поскользнуться может, либо ногу сломать, коли наст подтаял и под ним до земли узкая ямка. Поди тут угадай, как солнце и тени от голых ветвей со снегом играют!
Где-то через час путники выехали в широкое поле. Здесь колея дороги протаяла до земли, и по ней, мягкой пока от силы на пару пальцев, всадники помчались галопом, уже не опасаясь никаких подвохов, обогнули поросшую осиной низину и оказались в виду усадьбы князей Друцких. Крепостица, что огородилась трехсаженным рвом и тыном на взгорке возле изогнутого ятаганом озера, размерами не превышала усадьбы боярина Лисьина. Но Зверев знал, что, помимо этой скромной обители, у Юрия Друцкого имеется дворец в полудне пути на запад, на берегу озера в Верятах, а также дом в Варшаве, подворье в Великих Луках и еще одна усадьба на литовской стороне.
Но Зверев знал, что, помимо этой скромной обители, у Юрия Друцкого имеется дворец в полудне пути на запад, на берегу озера в Верятах, а также дом в Варшаве, подворье в Великих Луках и еще одна усадьба на литовской стороне. Если, конечно, ее Сигизмунд не разорил после перехода князя под московскую руку. По закону и обычаю — не должен был. Но закон, известное дело, всегда на стороне сильного.
Путники натянули поводья, пустили скакунов шагом. Караульные в усадьбе наверняка должны были их заметить, и требовалось дать время хозяевам привести себя и дом в порядок, разобраться с насущными делами, обдумать встречу. Ведь падать так, как снег на голову, — и грешно, и непорядочно. А ну, хозяин парится, хозяйка в погребе припасы досматривает, посреди двора добро попорченное для разбора свалено. И тут — на тебе, гости! Застанут людей в таком виде — кто виноват? А стыдно кому после сего? Так что Василий Ярославович не только подъехал к усадьбе неспешным шагом, но еще долго молился, спешившись, на выцветшую-надвратную икону, желая дому сему радости и процветания.
Когда же он наконец шагнул в распахнутые ворота, их уже ждали. Дворня вроде как занималась своими делами, но переодета была в чистое, а двор усадьбы засыпан желтым слоем рыхлой свежей соломы. На крыльце оказалось пусто, но толстые дубовые двери тотчас отворились, появился сам князь Друцкий в собольей московской шубе, [7] неприятно подчеркивавшей его худобу, за ним — его сын Федор в бобровом охабне и румяная княгиня в шитой серебром душегрейке поверх темно-зеленого бархатного платья, в белоснежном пуховом платке, сквозь который поблескивала жемчужная понизь. В руках она уже держала деревянный корец. Судя по тому, что пара над ним не крутилось, — не со сбитнем.
— Ба, какая радость нежданная! — всплеснул руками хозяин и торопливо спустился со ступеней, демонстрируя высшую степень уважения. — Боярин Лисьин! Князь Сакульский с супругой! Настенька, подай гостям испить с дороги!
Женщина, спускавшаяся за спиной мужа, выступила вперед, подала Василию Ярославовичу деревянный резной корец, отделанный на кончике рукояти и на носике емкости серебряными соколиными головами, склонила голову.
Боярин сделал несколько больших глотков, сдавленно крякнул, отер усы, протянул ковш сыну. Андрей повел носом, почуял явный спиртовый дух. Ох, уж эти боярские шалости! Кто для смеха медведя дикого заместо ручного на пиру выпустит, кто коню чужому репей под хвост сунет, кто хлебного вина, как тут водку называют, вместо сбитня гостю поднесет. А отказаться от угощения нельзя — оскорбление хозяину. Он сделал вдох, поднес ковш к губам, начал пить.