Так даже удобней глазеть по сторонам.
— А я вам говорю: долго он не протянет! — горячился виц-барон, брызжа пеной из своей кружки на собеседников. — Не жилец, верьте моему слову!
— Врешь! — гавкнул в ответ псоглавец. — Он сильный. Справится…
— Славный ты парень, Доминго. И в гончих разбираешься, и в борзых, и в волкодавах. А в нашем брате — ни уха, ни рыла, уж извини за прямоту…
Словно подслушав их разговор, на тропинке, ведущей к Мраморному утесу, показался человек. Он шел неспеша, чуть прихрамывая, опираясь на трость из палисандра. Ветер трепал седые волосы и края шерстяной накидки, в которую зябко кутался идущий.
Первым его заметил лейб-скороход.
— Тише, господа! Неудобно…
Виц-барон поперхнулся очередным аргументом, закашлялся, пуча глаза и багровея лицом. Доминго же фыркнул и продолжил лакать эль длинным розовым языком, слегка разинув пасть. Клыки псоглавца вызывали уважение, а то и зависть.
Не взглянув в сторону спорщиков, человек миновал беседку и скрылся за поворотом. Казалось, он сгинул в гуще буйно разросшихся кустов дружинника, усыпанных темно-багровыми, похожими на капли крови, ягодами.
— Нет, не жилец, — с уверенностью повторил Борнеус, когда дар речи вернулся к нему. — Я вчера слышал: он вирши читал. Вслух. Сам себе. Ежели кто вирши вслух долдонит, и не за деньги, или там дамочке сердца, — все, пиши пропало.
Режьте доски для гроба. Это я вам точно говорю.
— А я стихи люблю, — сообщил вдруг Доминго, отставив кружку. — Тоскливые. Слушаешь — и выть на луну охота…
— Но ты ж их вслух не читаешь?
— Не читаю, — грустно согласился псоглавец. — Голос у меня для стихов скверный. Зато выть умею мастерски. Душевно. Показать?
— Не надо! — поспешил упредить псоглавца скороход. — Лекари браниться станут. Скажут: что это вы, как на покойника…
— Ладно, не буду. А этот… Выкарабкается. Есть в нем что-то наше… Даром, что смурной.
Виц-барон, ничуть не убежденный словами псоглавца, с сомнением покачал головой и взялся за кувшин.
* * *
Идти было трудно. Левую икру прихватывала судорога, но он с упрямством механизма двигался по тропинке, налегая на крепкую трость. Если б еще не дрожь в руках… Тело самовольничало: каждая часть — со своими причудами, и неизвестно, что вздумает заартачиться в следующий момент.
Он справится. Это пройдет. Когда-нибудь пройдет.
Он ни о чем не жалеет. Что сделано — то оплачено.
Все честно.
Джеймс добрался до подножия утеса, где любил проводить свободное время. Досуга у него теперь имелось с избытком. Присев на замшелый камень, он достал томик стихов аль-Самеди — подарок Азиз-бея. С книгой он практически не расставался, выучив чеканные строки наизусть.
Особенно часто вспоминалась «Касыда об Источнике Жизни».
— Скалясь с облучка кареты, что ж вы, годы, так свирепы?
На таком, как я, одре бы не лететь, плестись шажком —
Сбит стрелою пестрый стрепет, смолк травы душистый лепет,
Смутен жизни робкий трепет, хрупок прах под каблуком…
— Хрупок прах под каблуком, — повторил Джеймс.
И некоторое время сидел молча.
Смеркалось. Ветер шелестел в соснах. Вдали, над Старыми Ботоцами, копился закат, похожий на кубок из оникса с нелепым пятном-кровоподтеком. Наконец Джеймс поднялся и отправился дальше, к Шегетскому озеру. Девятьсот тридцать семь шагов от дома до утеса. На сто восемьдесят шагов больше — от утеса до кромки воды. Два раза каждый день, утром и вечером. Ему нужно больше двигаться. Разминать ноги, заставлять работать непослушные мышцы — что бы там ни говорили лекари.
Мастер Фортунат, навещавший его в прошлом месяце, того же мнения.
Операция прошла тяжело, возникли серьезные осложнения. Венатор его предупреждал. Что ж, опасения мага в значительной степени оправдались. Но могло быть хуже. Еще хуже. Он, по крайней мере, остался жив, не сошел с ума, и способен ходить.
И по спине не бегают мурашки.
— От тоски неясной млею, как овца худая, блею,
Сам себя, дурак, жалею, сам себя гоню бегом,
Сам болезнями болею, сам в гробу тихонько тлею,
Белыми костьми белею… Сам — и другом, и врагом…
Первый десяток шагов, как обычно, дался с трудом. Дальше дело пошло легче. Джеймс поймал ритм ходьбы и перестал смотреть под ноги, опасаясь споткнуться и упасть.
Когда нет необходимости пялиться в землю, кажется, что день прожит не зря.
Нерукотворный обелиск утеса нависал над вершинами сосен и буков. Блики закатного солнца играли на сколах. Ближе к подножью утес покрывали заросли лещины и бересклета, выше растительность редела, сходя на нет.
Лишь бесформенные наросты лишайников, желтых и серых, цеплялись за голый камень.
У вершины сдавались и они.
Сюда стоило бы пригласить Кемаля, племянника Азиз-бея, для работы над пейзажем. Дикая мощь утеса. Кругом волнуется море темной зелени, разорванное вспышками пурпура и янтаря. Облака наливаются алыми прожилками. А внизу, за восточным склоном, шумит горная речка.
Беснуясь в теснине, поток грохотал, пенился бурунами, белыми от ярости — но сюда долетал лишь отдаленный гул.
Надо идти.
Это полезно.
Это необходимо — идти.
— Сам — и птицей, и стрелою, и пожаром, и золою,
Долей доброю и злою, желтой осенью жнивья,
Сам — и нитью, и иглою, легкой стружкой под пилою,