Что знал и умел Джеймс Ривердейл?
Джеймс Ривердейл умел драться.
Но если раньше, подобно ребенку, не ведающему о последствиях своих шалостей, он играл в войну, выигрывая и проигрывая, то сейчас он впервые увидел жизнь и смерть, как они есть.
Рябое лицо смерти.
И жизнь, танцующую с поднятыми к небу руками.
Держа дагу в левой, для правой он выбрал танцовщицу.
CAPUT VII
в котором рассказываются удивительные историио битвах и сражениях, путешествиях и приключениях, чудесах и диковинах, а расстояние от первых до вторых — несколько часов бега верблюдицы
Кабинет наполнился лязгом, звоном, вскриками и рычанием, не свойственным для человеческого горла. Это рычал Джеймс. В тесноте, равнодушной и смертоносной, как топор палача, не осталось места рипостам и парадам, ремизам и уколам с оппозицией; «четверо пьяных идут сквозь лес», «дракон в небе», «разрушение крепости» и «рыбак Гаджа поймал карпа» — исчезло все, что наполняло жизнь Джеймса Ривердейла, пока эта жизнь не свернула в синюю ночь под желтым месяцем.
Изменившись — и не обязательно к лучшему.
Однажды ты перестаешь отличать изученное вчера от изученного год назад, забываешь правила, не разбираешься в тонкостях, путаешь мягкое с кислым — и больше не интересуешься, глупо или умно ты выглядишь со стороны, и что скажут зрители.
Все исчезает с поверхности, уходя на глубину.
Во время шторма на глубине тихо.
Кристобальд Скуна, основатель храма Шестирукого Кри, очень любил театр. Однажды, в редкую минуту откровенности, он сказал Джеймсу, что глубже всех в сущность боя проник Томас Биннори, бард и драматург, когда писал трагедию «Заря». «Почему?» — удивился Джеймс. Будучи в восторге от «Зари», он тем не менее не заметил там каких-то боевых тонкостей.
«Ты читал ремарки?» — спросил Шестирукий Кри.
«Читал. Ничего особенного. «Дерутся. Один падает.» И все.»
«Вот-вот, — усмехнулся гипнот-конверрер. — Дерутся. Один падает. Я же говорю: этот бард понимает лучше всех…»
В кабинете на втором этаже дома Вучи Эстевен дрались. Некоторое время. Потом все вернулось к исходной позиции: Джеймс — у клавикорда, маэстро и Фернан — у дверей, блокируя выход, второй подмастерье — у стенной ниши.
Никто не упал.
Но и стояли, надо признаться, с трудом.
Лысый Гений с удивлением смотрел на упрямую жертву четырьмя парами глаз: три — влажные и блестящие, словно вишни, одна — тусклая, из шершавой бронзы. Песня клавикорда сделалась громче, ритмичней, побуждая к немедленному завершению. Желтый свет месяца смешался с синей ночью, пятная людей трупной зеленью. В раздражении шуршал песок. А Джеймс понимал, что тяжело ранен и долго не выдержит.
Человек в Джеймсе — понимал.
Но сейчас Джеймс Ривердейл был не вполне человеком.
Кристобальд Скуна, знатный театрал, говорил: «Зверь есть в каждом из нас. Просто в китоврасе или леониде это сразу заметно.» Посвятив жизнь изучению агрессивных навыков хомобестий, фиксируя инстант-образ сражающегося минотавра или сатира, со всем спектром характерных приемов и ухваток, маг позже накладывал этот образ на психику человека-добровольца, совмещая несовместимое.
Слухи, будто бы у добровольцев начинались от этого телесные изменения — ложь. Рогов, копыт или клыков ни у кого не вырастало. Но наличие рогов — не главное. Большие рыбы плавают на глубине, где тихо.
Тремя боевыми ипостасями Джеймса, выпускника храма Шестирукого Кри, были гнолль, стоким и гарпия. Гнолль-псоглавец первым сорвался с цепи. Рыча и брызжа слюной, он ничегошеньки не понимал.
Но жить хотел так, как людям и не снилось.
Со второго раза Джеймсу удалось прорваться к окну. Проломив раму телом, он вывалился наружу, чудом избежав удара в спину. Падение длилось вечность. Впору было поверить, что у молодого человека и впрямь прорезались крылья — или что-то случилось со временем, что безусловно куда обыденней, нежели крылатые виконты.
Он падал, и рычание превращалось в пронзительный визг.
Собаки так не визжат.
Так визжат гарпии, пикируя на добычу.
Внизу, на пустыре, привязана к крюку, торчащему из стены, ждала верблюдица. Беговая верблюдица, совсем молодая — на ней, вероятно, приехал второй подмастерье. Почему верблюдицу оставили здесь, а не завели во двор, оставалось загадкой. Когда ей на горб упала визжащая бестия, верблюдица не на шутку испугалась, оборвала повод и понесла.
В синюю ночь.
Под желтым месяцем.
Человек, тем более раненый, истекающий кровью, свалился бы со спины животного в первую же секунду. Но гарпия в Джеймсе Ривердейле хотела жить не меньше гнолля. Вцепившись в верблюдицу так, словно страшные когти гарпии на самом деле выросли у него взамен обычных ногтей, закостенев в мертвой хватке, хрипя и захлебываясь гортанным клекотом, Джеймс несся прочь, оставляя Баданден за спиной.
Он лишился чувств, но это ничего не значило.
Гарпия очень хотела жить.
* * *
Пламя свечей бьется в истерике.
Оно рвется прочь из кабинета, по которому, словно взбесившись, мечутся четверо людей. Их тени пляшут на стенах; одна из них кажется не вполне человеческой. Впрочем, в подобной круговерти легко ошибиться, приняв иллюзию за истину. Пламя хочет оборвать привязь фитиля, взлететь огненным мотыльком и сгинуть в синей ночи. Яростный рык гнолля, лязг стали, хриплые выдохи. Брызжет кровь — раз, другой, третий. Бойцы движутся быстро, нечеловечески быстро — глаз не успевает уследить за ними, клинки размазываются мерцающими полукружьями, безумный танец длится…