Джейк тогда только пожал плечами и отошел от подружки Хоуи. Он был потрясен и просто не знал, что сказать. Вскоре набежали тучи и закрыли звезды.
— О-о-о, — протянул Джейк. Он не знал, что еще сказать Карли в ответ на ее заявление, что она солгала насчет Боба.
— Прости. Женщина должна быть осторожна, — пожала плечами Карли.
Джейк никогда не задумывался о браке и даже о постоянных отношениях, но… но… какой подарок судьбы! Красивая, умная женщина, его коллега. И они были соединены и вооружены знанием о том, что через двадцать лет все еще будут вместе и будут счастливы.
— К которому часу тебе завтра на работу? — спросил Джейк.
— Я, пожалуй, отпрошусь. Скажу, что приболела, — ответила Карли.
Джейк повернулся к ней лицом.
Димитриос Прокопидес сидел на диване, посреди извечного беспорядка, уставившись в стену. Он размышлял об этом уже два дня: со времени визита старшего брата Тео. И ему не было легче оттого, что тысячи людей — а может, и миллионы — решали ту же самую дилемму.
Проще простого… Он купил в аптеке снотворное и без особого труда нашел в Интернете информацию о том, какая доза этого лекарства нужна для того, чтобы расстаться с жизнью. При его весе (семьдесят пять килограммов) семнадцати таблеток должно хватить. Двадцати двух хватило бы наверняка, а если бы он принял тридцать, то у него началась бы рвота, и тогда все старания пошли бы прахом.
Да, он мог это сделать. И это было бы безболезненно. Он просто погрузился бы в глубокий сон, который продлится вечно.
Однако существовала «Уловка-22»[50] — один из немногих американских романов, которые он прочел и благодаря которому познакомился с этим понятием. Совершив самоубийство — он не боялся этого слова, — он мог доказать, что его будущее не предначертано. В конце концов, не только в собственном видении, но и в видении менеджера ресторана двадцать лет спустя он был жив. Значит, если он убьет себя сегодня — если прямо сейчас проглотит эти таблетки, — то со всей решительностью продемонстрирует всем, что будущее можно изменить. Но это станет чем-то вроде пирровой победы над римлянами в Гераклее и Аскулуме — победы, до сих пор носящей имя этого полководца, победы, добытой ужасной ценой. Потому что если он, Дим, сможет совершить самоубийство, то будущее, которое нагнало на него такую тоску, не неизбежно — но тогда его уже не будет на свете и он не сумеет осуществить свою мечту.
Возможно, существовали более легкие способы проверить реальность будущего. Он мог бы выколоть себе глаз, отрубить руку, сделать татуировку на лице. Что угодно, лишь бы его облик радикально отличался от того, каким другие люди видели его в своих видениях.
Но нет. Это не сработает.
Не сработает, потому что все это непостоянно. Татуировку можно удалить, отрезанную руку заменить протезом, в пустую глазницу вставить стеклянный глаз.
Нет.
Нет. Стеклянного глаза у него быть не могло: в собственном видении он лицезрел этот треклятый ресторан нормальным, стереоскопическим зрением. Стало быть, выколоть глаз было бы убедительным тестом невозможности изменить будущее.
Вот только…
…вот только протезирование и генетика постоянно двигались вперед. Как знать, а вдруг два десятилетия спустя ему смогут клонировать глаз или руку? И кто мог утверждать, что он откажется от такого шанса, чтобы исправить увечье, ставшее результатом ошибки молодости?
Его брату Тео отчаянно хотелось верить, что будущее не фиксировано. А вот напарник Тео — этот высокий малый, канадец — как там его? Симкоу, вот как. Симкоу говорил в корне противоположное. Дим видел передачу по телевизору и понял, что его будущее высечено на камне.
А если будущее высечено на камне, если Диму не суждено стать знаменитым писателем, то он не хотел больше жить. Слова были его единственной любовью, его единственной страстью и, честно говоря, его единственным талантом. В математике он был дуб дубом (как трудно ему было учиться следом за Тео в одних и тех же школах, где учителя ожидали от него таких же успехов в точных науках), он не блистал ни в одном виде спорта, не умел ни петь, ни рисовать, и с компьютером у него были сложные отношения.
Конечно, если в будущем он впал бы в тоску, то мог бы покончить с собой позже.
Но, по всей видимости, он этого не сделал.
Да, не сделал. Дни и недели пролетают, как птицы; человек не всегда замечает, что его жизнь не движется вперед, что в ней нет прогресса, что она не такая, о какой он всегда мечтал.
Да, в такую жизнь погрузиться легко. В такую пустую жизнь, какая предстала перед ним в видении. Легко, если позволишь ей день за днем затягивать себя в трясину.
Но он получил подарок: прозрение. Этот малый, Симкоу, говорил о жизни как об отснятом фильме. Вот только киномеханик вставил в проектор не ту катушку и понял, что ошибся, только через две минуты. Произошел резкий скачок, перенос из сегодняшнего дня в далекое завтра, а потом — возвращение назад. Это было совсем не то же самое, что жизнь, разворачивающаяся кадр за кадром. Теперь Дим ясно видел, что его ожидает совсем не такая жизнь, какая ему хотелась бы. Он, подающий мусаку[51] и зажигающий огонь в сковороде для приготовления саганаки,[52] — этот он был уже мертв.