Собаки, эскортируемые всеми вышеупомянутыми способами, принадлежат к
различным породам, но все они в сущности одно и то же: жирные, избалованные,
капризные твари, с оскаленными мордами, омерзительно гнусным характером и
наглым поведением. Они упрямо и тупо тянут за поводок и застревают у каждого
порога, у каждого забора и фонарного столба, не спеша обследуя их с помощью
своих органов обоняния. Они присаживаются отдохнуть, когда им только
заблагорассудится. Они сопят и отдуваются, как победитель конкурса «Кто
съест больше бифштексов». Они проваливаются во все незакрытые погреба и
угольные ямы. Словом, устраивают своим поводырям веселую жизнь.
А эти несчастные слуги собачьего царства — эти дворецкие дворняжек,
лакеи левреток, бонны болонок, гувернантки грифонов, поводыри пуделей,
телохранители терьеров и таскатели такс, завороженные высокогорными
Цирцеями, покорно плетутся за своими питомцами. Собачонки не питают к ним ни
почтения, ни страха. Эти человеческие существа, которые тащатся за ними на
поводке, могут быть хозяевами дома, но над ними они отнюдь не хозяева. С
мягкого дивана — прямо к выходной двери, из уютного уголка — на пожарную
лестницу гонит свирепое собачье рычание эти двуногие существа, обреченные
следовать за четвероногими во время их прогулок.
Как-то в сумерки собачники, по обыкновению, вышли на улицу,
подчинившись просьбе, подкупу или щелканью бича своих Цирцеи. Один из них
был человек могучего телосложения, чья внушительная внешность не вязалась с
этим малосолидным занятием. Уныние было написано на его лице, во всех
движениях сквозила подавленность. Он был влеком за поводок отвратительно
жирной, развращенной до мозга костей, зловредной белой собачонкой, ни в грош
не ставившей своего поводыря.
На ближайшем углу собачник свернул в переулок, надеясь избавиться от
свидетелей своего позора. Раскормленная тварь ковыляла впереди, сопя от
пресыщенности жизнью и непомерных физических усилий.
Внезапно собака остановилась. Высоченный загорелый мужчина в
длиннополом пиджаке и широкополой шляпе стоял на тротуаре, подобно колоссу,
загораживая проход.
— Чтоб мне сдохнуть! — сказал мужчина.
— Джим Берри! — ахнул собачник, пустив в ход несколько восклицательных
знаков.
— Сэм Тэлфер! — возопил длиннополо-широкополый. — Ах ты, старый
бесхвостый битюг! Дай копыто!
Их руки сошлись в коротком, крепком, достойном Запада рукопожатии, в
мощных тисках которого мгновенно погибают все микробы.
— Ах ты, чертова перечница! — продолжал широкополый, сияя улыбкой в
паутине коричневых морщин. — Пять лет ведь, как не видались. Я здесь уже
целую неделю, да разве в этом городе найдешь кого! Ну как она,
супружеская-то жизнь?
Что-то рыхлое, тяжелое, мягкое, как подошедшее на дрожжах тесто,
шлепнулось Джиму на ступню и с рычаньем и чавканьем принялось жевать его
штанину.
— Будь так добр, — сказал Джим, — объясни мне, зачем ты накинул свое
лассо на это страдающее водобоязнью животное, похожее на бочку? Неужто ты
держишь в своем загоне эту скотину? Как это у вас называется, кстати,
собакой или еще как- нибудь?
— Я хочу выпить, — сказал собачник, в котором упоминание о водобоязни
разбередило дурные наклонности. — Пойдем.
Кафе было рядом. В большом городе оно всегда где-нибудь по соседству.
Приятели сели за столик, а шарообразное, заплывшее жиром чудовище с
визгливым лаем начало скрести когтями пол, стремясь добраться до хозяйской
кошки.
— Виски, — сказал Джим официанту.
— Давайте два, — сказал собачник.
— А тебя здесь здорово раскормили, — сказал Джим. — И, кажется,
основательно объездили. Не сказал бы я, что здешний воздух пошел тебе впрок.
Когда я уезжал, все ребята наказывали разыскать тебя. Сэндч Кинг отправился
на Клондайк. Уотсон Бэрли женился на старшей дочке старика Питерса. Я
недурно заработал на скоте и купил изрядный кусок пустоши на Литл-Паудер.
Осенью думаю обнести оградой. А Билл Роулин засел у себя на ферме. Ты
помнишь Билла? Ну да, еще бы! Он же волочился за Марселлой… Прошу
прощенья, я хотел сказать за той дамой, которая преподавала в школе на
Прэри-Вью и выскочила за тебя замуж. Да, ты натянул нос Биллу. Как же
поживает миссис Тэлфер?
— Ш-ш-ш! — зашикал собачник, знаком подзывая официанта. — Что ты
выпьешь?
— Виски, — сказал Джим
— Давайте два, — сказал собачник.
— Марселла в добром здоровье, — промолвил он, отхлебнув виски. — Не
желает жить нигде, кроме Нью-Йорка, она ведь отсюда родом. Снимаем квартиру.
Каждый вечер в шесть часов я вывожу этого пса гулять. Это любимчик Марселлы.
Признаться тебе, Джим, никогда, с сотворения мира, не было на земле двух
существ, которые бы так ненавидели друг друга, как я и это животное. Его
зовут Пушок. Пока мы гуляем, Марселла переодевается к обеду. Мы едим за
табльдотом. Тебе никогда не приходилось есть за табльдотом, Джим?
— Ни разу в жизни. Я видел объявления, но думал, что это какая-нибудь
игра, вроде рулетки. А как за ним едят — стоя или сидя? Это удобнее, чем за
столом?
— Сколько ты здесь пробудешь? Мы могли бы…
— Нет, дружище. В семь двадцать пять отправляюсь домой. Рад бы побыть
еще, да не могу.
— Я провожу тебя до парома, — сказал собачник.
Собака впала в тяжелую дремоту, предварительно прикрутив ногу Джима к
ножке его стула. Джим хотел встать, покачнулся, и слегка натянувшийся
поводок обеспокоил собаку. Раздраженный визг потревоженного пса был слышен
на весь квартал.
— Если это твоя собака, — сказал Джим, когда они вышли на улицу, — кто
мешает тебе привязать ее к какому-нибудь дереву, использовав это ярмо,
надетое ей на шею в нарушение закона о неприкосновенности личности, уйти и
забыть, где ты ее покинул?
— У меня никогда не хватит на это духу, — сказал собачник, явно
испуганный таким смелым предложением.