А я предлагаю вам мир! Мир — сцену, мир — театр, и единственное, что от вас потребуется — играть! Играть для сердца, для основ, играть — во имя… Хотите сыграть жизнь?
— Нет, не хочу, — сказал я. — Можно, я пойду?…
Мом резко остановился у моего кресла.
— У вас дар, — он пристально смотрел на меня, но не в глаза, а рядом и немного мимо: и это раздражало. — Вы великий актер. И именно поэтому вы — никудышный актер. Вас нельзя выпускать на подмостки — ваш Гамлет в упоении перебьет больше народу, чем задумано Шекспиром, а ваш Отелло всерьез придушит актрису, играющую Дездемону. Вам нельзя играть понарошку, вы слишком растворяетесь в образе — а не играть вы уже не можете. Я предлагаю вам мир, где вы можете играть. Всегда. Везде. Вечно.
— Почему — вечно? — спросил я. — А если я, не дай бог, помру? Или вы собираетесь из Вечного Жида сделать, так сказать, Вечного Актера…
— Почти, — ответил Мом. — Если вы умрете, играя — надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю? — играя всерьез, в полную душу, то я гарантирую вам выход на аплодисменты и участие в следующем акте. Но только при условии игры с полной отдачей! Как это у классиков…
Он зажмурился и произнес нараспев:
Сколько нужно отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,
Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено…
Потом подумал и добавил, пожимая плечами:
— Именно так.
Но только при условии игры с полной отдачей! Как это у классиков…
Он зажмурился и произнес нараспев:
Сколько нужно отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,
Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено…
Потом подумал и добавил, пожимая плечами:
— Именно так. В противном случае — сами понимаете…
До чего же образованный попался мне собеседник!… Я смотрел на его сухощавую фигуру, тонущую в пятнистой длинной хламиде, и мне казалось, что тело Мома — словно одежда с чужого плеча. Будто богатыря, гиганта в спешке засунули в другой футляр, и мощь прошлого прорывается в несвойственных настоящему мелочах… Мне припомнилось начало нашего затянувшегося разговора.
— Как мне называть вас? — спросил я его тогда.
Он сощурился.
— Мом, — ответил Мом. — Да… пусть будет Мом. Вы не возражаете?
Я не возражал. Мом — так Мом. Что-то ассоциировалось у меня с этим именем, божок какой-то мелкий… греческий? Или финикийский? Не помню. И эпитет, связанный с ним — «Правдивый ложью»… Хитро закручено. Умели предки, однако, в смысле парадоксов…
— …Зачем это нужно вам? — прервал я подзатянувшуюся паузу.
— Я — зритель, — Мом как-то очень неприятно осклабился, и «я — зритель» прозвучало, как «мы — зритель». — Я — великий зритель. И хочу великого театра. Только не надо сразу подбирать аналоги — я не господь и тем более не сатана. И не сумасшедший. Хотя… Вы не задумывались, до чего же театр походит на религиозные обряды! Собственно, он из них возник… Греческие празднества, христианские мистерии, ранние пьесы. Но… Вера — и театр. Но там вера в то, что добрый дядя с бородой — это всемогущий боженька, а злой дядя с рогами — проклятый нечистик; тут же — вера в то, что толстая кокотка — Офелия, а пыльный задник — Эльсинорский дворец. Одинаково неважно, что служитель веры может быть бабником, а служитель муз — пьяницей! Верую, ибо это нелепо. Мы хотим поверить — и верим.
Вы мне нужны для веры. В предлагаемом вам мире ее не возникло. Условия не те. Я вообще полагаю, что религия и театр — уникальны, и встречаются крайне редко. В большом масштабе, разумеется. Для веры нужно сверхъестественное, а там… Там слишком много людей умели сверхъестественным управлять. Изначально.
— Как — управлять? — несколько оторопело спросил я.
— Как? — Мом снова помолчал. — Да так же, как и везде… Словами. Понимаете, Слово имело там первоначальную власть… Но обладающего такими способностями, мастера — его можно уважать, можно купить, можно бояться или использовать, но в него нельзя верить. Слишком уж он привычен, повседневен. И когда ночь заглядывает в круг твоего костра — ты не боишься, потому что придет он, придет мастер, и все будет хорошо. Не боишься — значит, не веришь. Ни во что. У людей, знаете ли, вообще странная психология… А уберите возможность управлять Стихиями и сверхъестественным — убейте, к примеру, всех мастеров или измените законы их мира — и вы получите гниющую среду, созревшую для веры. Или для театра.
— Заманчиво, — сказал я. — Целый мир, созревший для неба, и я — за режиссерским столиком.
— Целый мир, созревший для неба, и я — за режиссерским столиком. Диктующий статистам первое распределение ролей. Вдвойне заманчиво для актера, умеющего входить в чужое состояние, чужой образ; и получающего бесконечность образов и состояний. Заманчиво, но увы… Не хочу.
Лицо Мома внезапно надвинулось на меня, распахивая занавес безволосых век — и мне показалось, что мой собеседник — театральный бинокль, сквозь который меня рассматривает безликая и бесформенная масса; глядит кипящая, нетерпеливо ждущая Бездна, заполнившая собой темный зрительный зал, и подмигивающая мне голодными смеющимися глазами из всех лож, ярусов и кресел галерки.