Я откинулся на спинку кресла и полуприкрыл глаза. В голове по-прежнему гудела вчерашняя репетиция. Собственно, гудело лишь то, что было до и после сорванной «генералки», и уж поверьте, сорванной как положено, с воплями, помидорами и истерикой растерзанной Джульетты! — а саму репетицию, весь ее первый проклятый акт я и не помнил-то как следует… Это уже после в курилке помреж рассказывал, как в середине акта я полчаса по сцене за Тибальдом гонялся, а Ромео мне все руку выкручивал, пока я ему эфесом по морде не въехал и не заорал: «Чума на оба ваших дома!…»
Бедный Ян — это который Тибальд, по вечернему распределению — он же твердо знал, что Тибальду положено непременно заколоть подлеца Меркуцио с санкции всемирно известного классика Вильяма, под вступающие фанфары и изменение мизансцены с фронтальной на диагональную… Я так и вижу — идет Тибальд, рапирой в краске машет, а я сползаю у левого портала и посмертный монолог выдаю.
Вот, значит, и выдал! Это Ян классика читал, и я читал, и режиссер сто раз читал — а Меркуцио мой не читал, и никак не собирался помирать от дешевого бретера. Хочешь заколоть — учись оружие за нужный конец брать, а не умеешь — иди кормилицу Джульеттину играй… Так что бегал Тибальд под мой импровизированный пятистопный ямб, а режиссер Брукнер только лысину в зале платком промокал — а после подполз, сволочь очкастая, и тихо так: «Слышь, Алик, я тебя во второй состав пока переброшу, ты отдохни, выспись, а там будем посмотреть…»
Я вспомнил легенду о мальчике из театра Кабуки, вошедшем в образ и голыми руками угробившем на сцене пятерых собратьев по ремеслу — игравших всяких там древнеяпонских негодяев. Куда его потом перевели? Ах да, в куродо… Куродо — это служитель сцены такой, свечи зажигает, грим поправляет, сам весь в черном балахоне — и зритель его в упор не замечает. Правильно, пойду в куродо, там мне и место. Уж на что стихами никогда не баловался, да и то так достали вчера…
Я вынул из кармана смятый тетрадный лист и разгладил его на колене. Потом пробежал глазами написанное.
От пьесы огрызочка куцего
Достаточно нам для печали,
Когда убивают Меркуцио —
То все еще только в начале.
Неведомы замыслы гения,
Ни взгляды, ни мысли, ни вкус его —
Как долго еще до трагедии,
Когда убивают Меркуцио.
Нам много на головы свалится,
Уйдем с потрясенными лицами…
А первая смерть забывается
И тихо стоит за кулисами.
Граненый бокал придавил руку к журнальному столику, на колено уселась любопытствующая девочка Алиса, подозрительно тяжелая и невинная; в дверях всплыл очкастый кот Базилио, машущий упаковкой зеленых пилюль — и я уже был готов тратить свои золотые в Стране Дураков.
Подраться, что ли, встряхнуться в свалке, и удрать…
— Встряхнуться хотите?
— Хочу.
— И что же вам мешает?…
— А ничего! — легкомысленно заявил я, не оборачиваясь к назойливому собеседнику. — Сейчас вот «колесо» хлопну, коньячком запью и с Алиской на диван завалимся. Чем не Эдем?!
Совсем рядом зависли узкие глаза с вертикальными кошачьими зрачками, мелькнул рукав грязно-пятнистой хламиды… Ну вот, как мне — так рано еще, а как обкуренному жрецу-любителю с несытым взглядом — так в самый раз. Везет мне на параноиков. Сейчас вот встану и…
— Не встанете. Это ж надо прощаться, тащиться на трамвай, ждать его опять же… А вам глобального подавай, никак не меньше. Классику там, весь мир — театр, стихи непризнанные… Хотите, допишу?
Он склонился над моим коленом и быстро зашелестел шариковой ручкой. Я наклонил голову. Внизу обнаружилась новая строфа, дописанная витиеватым почерком с левым наклоном.
У черного входа на улице
Судачат о жизни и бабах
Убитый Тибальдом Меркуцио
С убитым Ромео Тибальдом.
Почему-то это оказалось последней каплей. Я судорожно вцепился в пятнистый рукав, как в детстве хватался за теплую мамину ладонь.
— Встряхнуться хотите?
— Хочу.
— Действительно? И не страшно?…
Черт меня дернул за язык сказать «хочу» в третий раз…
Гул затих.
— Действительно? И не страшно?…
Черт меня дернул за язык сказать «хочу» в третий раз…
Гул затих.
Я вышел на подмостки…
Глава третья
Что знал я в ту пору о боге,
На тихой заре бытия?…
Я вылепил руки и ноги,
И голову вылепил я.
А. Галич
Безмозглый сидел на пологом берегу узкой пенящейся речушки и пристально следил за купающимися подростками. Юные пастухи скакали в брызжущей радуге, вскрикивали от жгучих прикосновений ледяной воды и звонко шлепали себя по глянцевым ляжкам. Именно ноги их, гладкие юношеские ноги, не успевшие затвердеть синими узлами вспухающих мышц, и привлекли к себе внимание Безмозглого. Нет, отнюдь не тайная страсть к существам одного с собой пола — хотя нравы табунщиков, на дальних перегонах до полгода обходящихся без женщин, отличались предельной простотой — мучила его; просто он искал ответ на неотвязный вопрос, уже пятый день неотлучно таскавшийся за ним. Дело в том, что ноги зрелых мужчин племени — практически всех мужчин! — были покрыты рубцами самых разных форм и размеров; и полная несхожесть шрамов не позволяла списать их на ритуальную татуировку. Здесь было нечто иное, нечто…
Сидящий на берегу человек настолько погрузился в тайные думы, что даже не обратил внимания на хруст травы за спиной, и лишь крепкий дружеский шлепок по загривку выдернул его из липкой трясины размышлений.