— А как насчет священника? — Он бормочет себе под нос — он не уверен, с ним не будет хлопот.
— Ну же, Хендрик, мы не можем терять время. Помоги мне донести его. Я поворачиваюсь, он следует за мной.
179. Мы поднимаем сверток — он за голову, я за ноги, и несем его через дом на солнечный свет. Нас никто не видит Никогда не было никого, кто мог бы увидеть, что здесь происходит. Мы за пределами закона, поэтому живем только по тому закону, который признаем сами, ориентируясь на свой внутренний голос. Мой отец полулежит в тачке, в последний раз объезжая свои владения. Мы с трудом толкаем тачку по дороге на кладбище-Хендрик подталкивает сзади, я придерживаю ноги в мешке, чтобы они не соскользнули.
180. Хендрик не хочет иметь ничего общего с погребением.
— Нет, мисс, — повторяет он снова и снова, пятясь и тряся головой.
Я толкаю и тяну, пока тачка не оказывается прямо у входа в туннель.
Я толкаю и тяну, пока тачка не оказывается прямо у входа в туннель. Если бы у меня было достаточно времени, я смогла бы сделать то, что под силу мужчине. Зажав лодыжки под мышкой, я пытаюсь приподнять тело. Тачка накреняется, я отпрыгиваю назад, и тело соскальзывает на землю лицом вниз.
— Не стой вот так, помоги мне! — ору я. — Ты проклятый пьяница, это все твоя вина, твоя и твоей шлюхи! — Я вне себя от ярости.
Он поворачивается, нахлобучивает шляпу на голову и начинает удаляться.
— Дерьмо! Трус! — пронзительно кричу я ему в спину. По?женски неумело швыряю в него камень. Камень не долетает. Он не обращает никакого внимания.
181. Бедра слишком широки для дыры, тело не пролезает на боку, а согнутые колени невозможно выпрямить под брезентом. Мне нужно либо расширить дыру, либо распороть брезент. Терпеть не могу уничтожать хорошее рукоделие. У меня нет с собой ни ножа, ни лопаты. Я рою землю камнем, но это не дает почти никаких результатов. Мне следовало завязать брезентовый мешок веревкой, тогда бы я смогла за него ухватиться, мои пальцы устали сжимать и тянуть.
182. Когда я возвращаюсь с лопатой, мухи уже здесь, они тучей поднимаются с серого мешка и жужжат в воздухе, с нетерпением поджидая, когда я уйду. Я машу руками. Скоро вечер. Как летит время, когда занят! Лопата не такая, как мне нужно: она предназначена, чтобы перекидывать землю, а мне надо, чтобы она вгрызалась в землю. Я рою краем лезвия, время от времени высекая искры из надгробного камня и обдавая себя грязью. Наконец мне удается расширить нору на один?два дюйма.
Тело снова входит до бедер и застревает. Я встаю на колени и изо всех сил толкаю его. Я сажусь возле него и упираюсь в него обоими каблуками. Оно слегка поворачивается, и бедра проходят. Я принимаюсь за туловище, вращая его. Теперь плечи и голова пролезут, но ступни и колени не проходят, так как пол норы неровный: он то отлого опускается, то поднимается. Дело не в коленях, я вижу, а в позвоночнике, который не гнется. Я все мучаюсь и мучаюсь в малиновом великолепии заходящего солнца, подталкивая плечи то справа, то слева, но ничего не получается. Придется его снова вытащить, распороть брезент и привязать лодыжки к бедрам, чтобы оно стало короче. Но будут ли сгибаться колени? Это погребение — ошибка. Мне следовало сжечь тело вместе с матрасом и кроватью и уйти на долгую прогулку в велд, чтобы избежать смрада. Мне нужно было выкопать могилу в русле реки или в саду, где мягкая почва. Мне следовало разрыть один из более скромных могильных холмиков — какая разница, где он будет лежать? Если я хочу похоронить его в этой могиле, то единственный способ сделать это — вытащить его, заползти туда самой и втащить его за собой. А я так вымоталась! Не представляю себе, как мне успеть закончить до полуночи; Всю мою жизнь у меня было достаточно времени, более чем достаточно времени, слишком много времени, я жадно ловила дыхание жизни в скудной среде нашего времени. Спешка чужда мне, меня отталкивает запах паники, который я улавливаю в своем поте. Я не бог и не зверь, почему же я должна все делать сама, вплоть до самых последних вещей, почему я прожила всю эту жизнь без всякой помощи? Я не в состоянии раскрывать этот погребальный саван и снова смотреть на темнеющую плоть; породившую меня. Но если я не похороню его сейчас, то сожгу ли я его когда- нибудь? Может быть, мне следует просто пойти домой, лечь в постель и ждать там изо дня в день, с подушкой на голове, напевая себе под нос, в то время как мешок будет лежать на солнце, мухи будут жужжать, роясь над ним, муравьи — заползать в него и выползать, пока тело не раздуется, не лопнет и не растечется черными струйками; и тогда ждать, пока от него не останутся только кости и волосы, поскольку муравьи заберут все стоящее и исчезнут куда?то; и тогда, если выдержат швы, наконец?то; вылезти из кровати, подобрать его и зашвырнуть в нору дикобраза, освободившись от него.
183. Мешок, снова извлеченный из норы, лежит возле надгробного камня, как большая серая личинка, а я, ее неутомимая мать, движимая инстинктом, снова принимаюсь засовывать ее в безопасное место, которое выбрала, хотя и не знаю, какой будет спячка, чем она будет питаться, какие метаморфозы с ней произойдут — разве что это будет большой серый мотылек, шумно летящий в сумерках к дому на ферме, окна которого освещены, пробирающийся среди летучих мышей, рассекающий воздух крыльями, и на спине у него будет ярко гореть череп, и его челюсти — если только у мотыльков есть челюсти — будут широко открыты в предвкушении добычи. Я просовываю его в дыру головой вперед, но снова, поскольку позвоночник не гнется, бедра не проходят. Охотничьи псы логики настигают меня.