— Конечно, — подтвердила она без восторга.
— Разве не в этом дело?
— Ох, знаешь, с оплошностями рыжего типа я в конце концов могла бы смириться. В общем?то с моей стороны было чистейшей любезностью интересоваться тем, как играют свою роль другие… нет, дело скорее в том…
— В том, что выигрышных ситуаций нет?
— Именно. Я думала, что ненависть, любовь или смерть низвергаются на нас, как языки пламени в Страстную пятницу. Я думала, что можно излучать ненависть или смерть. Как я ошибалась! Ну да, я ведь и впрямь верила, что существует «Ненависть», которая нисходит на людей и возвышает их над собой. А на самом деле это я сама — я ненавижу, я люблю. Но ведь каждое я — это всегда одно и то же, некое месиво, и оно тянется, тянется… и все так похожи, что просто диву даешься, зачем это люди придумали имена и какие?то различия.
Наши мысли совпадают. Мне кажется, мы никогда не расставались.
— Послушай, — говорю я. — Вот уже несколько минут я размышляю кое о чем, что нравится мне больше, чем роль дорожного столба, которую ты мне великодушно предназначила: дело в том, что мы изменились одновременно и одинаково. И знаешь, мне это больше по душе, чем видеть, как ты уходишь все дальше и дальше, а я обречен всегда оставаться твоей отправной точкой. Все, что ты мне сейчас рассказала, я сам хотел тебе рассказать — правда, другими словами. Мы прибыли в один и тот же пункт. Не могу тебе передать, как меня это радует.
— Да? — говорит она ласково, но упрямо. — А я все же предпочла бы, чтобы ты не менялся, — так удобнее. Я не похожа на тебя, мне вовсе не нравится, что кто?то думает так же, как я. Да и потом, ты ошибаешься.
Я рассказываю ей о том, что со мной произошло, говорю о существовании — наверно, слишком пространно. Она прилежно слушает, расширив глаза, вздернув брови.
Я кончил — на ее лице облегчение.
— Ну так вот, ты думаешь совсем не так, как я. Ты недоволен, потому что хотел бы, чтобы вещи располагались вокруг тебя словно букеты цветов, а тебе чтобы для этого не пришлось и пальцем шевельнуть. Я никогда так многого не требовала — я хотела действовать.
Знаешь, когда мы с тобой изображали искателей приключений, — ты был тем, с кем приключения случаются, а я той, кто их вызывает. Я говорила: «Я человек действия». Помнишь? Ну так вот, а теперь я просто?напросто говорю: «Быть человеком действия нельзя».
Должно быть, по моему лицу она видит, что меня не убедила, потому что начинает горячиться и заявляет уже решительней:
— К тому же есть многое, чего я тебе не сказала, это слишком долго объяснять. Например, даже в ту минуту, когда я действовала, мне надо было говорить себе, что это может привести к… роковым последствиям. Не могу толком объяснить…
— И не надо, — нудно упорствую я, — об этом я думал тоже.
Она глядит на меня с недоверием.
— Послушать тебя, ты обо всем на свете думал то же, что и я, — очень странно.
Убедить я ее не могу, только вызову ее гнев. Я молчу. Мне хочется стиснуть ее в объятиях. Вдруг она бросает на меня тревожный взгляд:
— Но если ты все это думал, как тогда быть?
Я опускаю голову.
— Стало быть, я… я живой мертвец? — тяжело повторяет она.
Что я могу ей ответить? Разве я знаю, зачем мы живем? Я не отчаиваюсь, как она, потому что никаких особых надежд я не питал. Скорее я… удивлен жизнью, которая дана мне ради — ради НИЧЕГО. Я не поднимаю головы, мне не хочется видеть в эту минуту лицо Анни.
— Я путешествую, — хмуро говорит она. — Сейчас я из Швеции. На неделю остановилась в Берлине. Тут этот тип, который меня содержит…
Стиснуть ее в объятиях… К чему? Что я могу для нее сделать? Она одинока, как и я.
— Что ты там бормочешь? — спрашивает она уже более веселым тоном.
Я поднимаю взгляд. Она смотрит на меня с нежностью.
— Так, ничего. Просто кое о чем подумал.
— О, таинственная личность! Или говори внятно, или молчи, одно из двух.
Я рассказываю ей о «Приюте путейцев», о пластинке со старым «рэгтаймом», которую я всегда прошу поставить, о странном счастье, какое при этом испытываю.
— Я думал, нельзя ли тут найти или хотя бы поискать…
Она не отвечает, похоже, ее не слишком заинтересовали мои слова.
Но все же немного погодя она подхватывает — и я не пойму, отвечает она собственным мыслям, или это отклик на то, что я только что сказал.
— Картины, статуи — они не помогут: это красота вне меня. Музыка…
— Ну а в театре…
— Что в театре? Ты решил перечислить все виды искусств?
— Ты когда?то говорила, что хочешь играть в театре, потому что в нем можно воплощать совершенные мгновения!
— Да, я воплощала их, но для других. А сама была в пыли, на сквозняке, под слепящими софитами, среди картонных декораций. Обычно моим партнером был Торндайк. Ты, наверно, видел его в «Ковент?Гарден». Я всегда боялась, что расхохочусь ему в лицо.
— И тебя никогда не захватывала твоя роль?
— Минутами чуть?чуть, но никогда целиком. Главным для всех нас оставался черный провал прямо перед нами, и в его глубине люди, которых мы не видели, — для них мы в самом деле разыгрывали совершенное мгновение. Но понимаешь, они ведь не жили внутри этого мгновения — оно развертывалось у них на глазах. Думаешь, мы, актеры, находились внутри? В конечном счете его не было нигде, ни по ту, ни по эту сторону рампы, — оно не существовало; и однако, все о нем думали. Вот почему, малыш, — говорит она, растягивая слова, тоном едва ли не вульгарным, — я все послала к чертям.