Последние слова Анни произносит сердито, как будто воспоминание все еще для нее мучительно. Она делает паузу: глядя в одну точку, вздернув брови, она, воспользовавшись случаем, переживает былую сцену заново.
— Позднее я расширила это понятие: во?первых, добавила к выигрышным ситуациям еще одну — любовь (я имею в виду любовный акт). Да вот, кстати, если ты раньше не понимал, почему я тебе отказывала в… в некоторых твоих просьбах, теперь можешь сообразить: я старалась кое?что уберечь. А потом я решила, что, наверно, выигрышных ситуаций гораздо больше, чем я могу насчитать, и в конце концов предположила, что они неисчислимы.
— Хорошо, но что же они все?таки такое?
— Да я же тебе объяснила, — удивленно говорит она. — Вот уже пятнадцать минут я тебе это втолковываю.
— Так что же, важнее, чтобы человек был охвачен какой?то сильной страстью, скажем, ненавистью или любовью, или чтобы во внешней стороне события было величие, то есть я хочу сказать, в той его стороне, которая нам видна?
— И то, и другое, — отвечает она неохотно.
— А совершенные мгновения? Они здесь при чем?
— Они настают потом. Сначала появляются предвестья. Потом в жизнь людей медленно, величаво вступает выигрышная ситуация. И вот тут возникает вопрос, хочешь ли ты превратить ее в совершенное мгновение.
— Понял, — говорю я. — В каждой выигрышной ситуации надо совершать определенные поступки, принимать определенные позы, говорить определенные слова — а другие позы и слова категорически возбраняются. Верно?
— Если угодно…
— В общем, выигрышная ситуация — это сырье, его надо обработать.
— Именно, — говорит она. — Сначала надо оказаться в каких?то исключительных обстоятельствах, а потом ощутить, что вносишь в них порядок. Если все эти условия соблюдены, мгновение становится совершенным.
— Словом, это своего рода произведение искусства.
— Ты мне это уже говорил, — раздраженно возражает она. — Нет: это был… долг. Выигрышную ситуацию ты обязан преобразить в совершенное мгновение. Это был вопрос нравственности. Можешь смеяться сколько угодно — именно нравственности. Я вовсе не смеюсь.
— Слушай, — говорю я внезапно, — я тоже хочу покаяться. Я никогда тебя по?настоящему не понимал, не старался искренне тебе помочь. Если бы я знал…
— Спасибо, большое спасибо, — говорит она с иронией. — Надеюсь, ты не ждешь благодарности за твое запоздалое раскаяние. Впрочем, я на тебя не сержусь — я никогда ничего тебе толком не объясняла, я была зажата, я не могла говорить об этом ни с кем, даже с тобой — в особенности с тобой. В эти минуты всегда вторгалась какая?то фальшивая нота. И я теряла голову. А между тем у меня бывало такое чувство, что я сделала все что могла.
— Ну а что надо было делать? Как себя вести?
— До чего ты глуп! Разве можно привести пример. Смотря по обстоятельствам.
— Но расскажи, что ты пыталась делать.
— Не хочу. Впрочем, пожалуй, расскажу тебе историю, которая поразила меня, когда я еще в школе училась. Был один король, он проиграл сражение и попал в плен. И сидел где?то в уголке в лагере победителя. Перед ним провели в оковах его сына и дочь. Он не заплакал, не сказал ни слова. Потом перед ним провели, тоже в оковах, одного из его слуг. И тут он начал стонать и рвать на себе волосы. Другие примеры можешь придумать сам. Но ты понял: иногда плакать нельзя, или ты мразь. Но если тебе на ногу упало полено, можешь делать что угодно — хнычь, рыдай, прыгай на другой ноге. Глупо все время оставаться стоиком — растратишь себя по пустякам. — Она улыбается. — А в некоторых случаях надо быть даже БОЛЬШЕ чем стоиком. Ты, конечно, не помнишь, как я в первый раз поцеловала тебя?
— Прекрасно помню, — победно заявляю я, — это было в Кью?Гарденз на берегу Темзы.
Ты, конечно, не помнишь, как я в первый раз поцеловала тебя?
— Прекрасно помню, — победно заявляю я, — это было в Кью?Гарденз на берегу Темзы.
— Но ты никогда не подозревал, что я сидела на крапиве: платье у меня задралось, крапива обстрекала ляжки, и при малейшем движении их жгло все сильнее. Ну так вот, тут одного стоицизма было мало. Ты меня нисколько не волновал, особого желания целоваться с тобой у меня не было, поцелуй, который я собиралась тебе подарить, имел куда более важный смысл — то был залог, договор. Понимаешь сам, как некстати пришлась эта боль: в такую минуту я не имела права думать о своих ляжках. Мало было не показывать, что мне больно, надо было боли не чувствовать. — Она гордо смотрит на меня, все еще удивленная своим подвигом. — На целых двадцать минут — на все то время, что ты меня уламывал, хотя я и без того уже решила тебя поцеловать, на все то время, что я заставила себя упрашивать, — ведь поцелуй должен был быть дан по всем правилам, — я себя полностью обезболила. А, Бог свидетель, кожа у меня на редкость чувствительна. Но я НИЧЕГО не чувствовала, пока мы не встали.
Все так, все знакомо. И приключений нет, и совершенных мгновений нет… мы утратили одни и те же иллюзии, мы шли одними и теми же путями. Остальное я угадываю — могу даже сам вместо нее договорить то, что ей еще осталось сказать:
— И вот ты поняла, что всегда найдутся тетки, которые плачут, или рыжий тип, или кто?нибудь еще, кто испортит тебе всю картину?