Он смотрит на меня уже без прежней доверчивости.
— Вы не разделяете моих чувств, мсье?
— Боже мой…
Видя, что он встревожен, даже слегка раздосадован, я на какую?то долю секунды пожалел было, что его разочаровал. Но он любезно продолжает:
— Я знаю — вы заняты своими исследованиями, своими книгами, на свой лад вы служите тому же делу.
Мои книги, мои исследования, болван! Худшей оплошности он совершить не мог.
— Я пишу не ради этого.
Лицо Самоучки мгновенно меняется: можно подумать, он учуял врага, такого выражения я у него еще не видел. Что?то между нами убито.
— Но… если вы не сочтете мой вопрос нескромным, нельзя ли узнать, для чего вы пишете, мсье? — спрашивает он с притворным удивлением.
— Гм… не знаю, просто так, чтобы писать.
Я дал ему повод улыбнуться; он полагает, что смутил меня.
— Неужели вы стали бы писать на необитаемом острове? Разве люди пишут не для того, чтобы их прочли?
Он просто по привычке облек фразу в вопросительную форму. На самом деле она утвердительна. Мягкость и робость, покрывавшие его точно лак, сразу облупились, я его больше не узнаю. В чертах появилось тяжеловесное упрямство — это твердыня самодовольства. Еще не оправившись от изумления, я слышу, как он говорит:
— Пусть мне скажут: я пишу для определенного социального круга, я пишу для своих друзей. Это я могу понять. Может быть, вы пишете для потомства… Но так или иначе, мсье, вопреки самому себе вы пишете для кого?то. — Он ждет ответа. И так как ответа нет, слабо улыбается. — Быть может, вы мизантроп?
Я знаю, что кроется за этой лицемерной попыткой примирения.
— Быть может, вы мизантроп?
Я знаю, что кроется за этой лицемерной попыткой примирения. В общем?то, он требует от меня самой малости — всего только согласиться навесить на себя ярлык. Но это ловушка: если я соглашусь, Самоучка восторжествует; меня тут же переиначат, обработают, обойдут, ибо гуманизм подхватывает и переплавляет в единый сплав все возможные точки зрения. Спорить с гуманизмом впрямую — значит играть ему на руку; он живет за счет своих противников. Есть племя упрямых, ограниченных людей, настоящих разбойников, которые всякий раз ему проигрывают — любую их крайность, самое злобное неистовство гуманизм переварит, превратив в белую, пенистую лимфу. Он переварил уже антиинтеллектуализм, манихейство, мистицизм, пессимизм, анархизм, эготизм: все они превратились в различные этапы развития мысли, в ее незавершенные формы, все оправдание которых только в нем, в гуманизме. В этой теплой компании найдется место и для мизантропов; мизантропия — это не что иное, как диссонанс, необходимый для общей гармонии. Мизантроп — это человек, и, стало быть, гуманист в какой?то мере должен быть мизантропом. Но это мизантроп по науке, он умеет дозировать свою ненависть, он для того сначала и ненавидит человека, чтобы потом легче было его возлюбить.
Но я не хочу, чтобы меня превращали в эту составную, не хочу, чтобы на моей прекрасной алой крови жирело это лимфатическое чудовище: я не совершу глупости и не стану рекомендоваться «антигуманистом». Я просто НЕ гуманист, только и всего.
— На мой взгляд, — говорю я Самоучке, — людей так же невозможно ненавидеть, как невозможно их любить.
Самоучка смотрит на меня отдаленным, покровительственным взглядом. И шепчет, словно не отдавая себе в этом отчета:
— Их надо любить, их надо любить…
— Кого надо любить? Тех людей, что сидят здесь?
— И этих тоже. Всех.
Он оборачивается к сияющей молодостью парочке — вот кого надо любить. Потом созерцает седовласого господина. Потом переводит взгляд на меня, на его лице я читаю немой вопрос. Я отрицательно мотаю головой: «Нет». Он смотрит на меня с сожалением.
— Да и вы сами, — раздраженно говорю я, — вы сами тоже их не любите.
— В самом деле, мсье? Может быть, вы разрешите мне с вами не согласиться?
Он опять стал почтителен до кончиков ногтей. Но взгляд его полон иронии, как будто его насмешили — дальше некуда. Он меня ненавидит. Зря я расчувствовался в отношении этого маньяка.
— Стало быть, вы любите вот этих двух молодых людей которые сидят за вашей спиной? — в свой черед спрашиваю я.
Он снова смотрит на них, раздумывает.
— Вы хотите, — с недоверием начинает он, — заставить меня сказать, что я их люблю, хотя совсем не знаю. Да, мсье, признаюсь, я их не знаю… Если только сама любовь и не есть истинное знание, — добавляет он, самодовольно смеясь.
— Что же вы тогда любите?
— Я вижу, что они молоды, и люблю в них молодость. В числе всего прочего. — Он замолкает и прислушивается. — Вы слышите, о чем они говорят?
Слышу ли я! Молодой человек, ободренный благосклонностью окружающих, в полный голос рассказывает о футбольном матче, который его команда в прошлом году выиграло у клуба из Гавра.
— Он рассказывает ей какую?то историю, — говорю я Самоучке.
— Вот как! Мне не удается разобрать слова. Но я слышу голоса — нежный голос, громкий голос, они чередуются. Это… это так славно.
— А вот я, к несчастью, еще слышу, о чем они говорят.
— Ну и что?
— А то, что они играют комедию.
— В самом деле? Быть может, комедию молодости? — с иронией вопрошает он.
— Позвольте мне, мсье, считать ее очень благотворной. Но разве достаточно получить в ней роль, чтобы снова оказаться в их возрасте?
Я глух к его иронии.