— Вы сидите к ним спиной, — продолжаю я, — вы не слышите, о чем они говорят… Ну, а какого цвета волосы у молодой женщины?
Он смущен.
— Волосы, гм… — Украдкой оглянувшись на молодых людей, он снова обретает уверенность. — Черные
— Вот видите!
— Что именно?
— А то, что вы их вовсе не любите, этих двоих. Вряд ли вы узнаете их на улице. Для вас они всего только символы. Вас умиляют не они, вас умиляет Человеческая Молодость, Любовь Мужчины и Женщины, Человеческий Голос.
— Ну и что? Разве всего этого не существует?
— Конечно нет! Не существует ни Юности, ни Зрелости, ни Старости, ни Смерти…
Лицо Самоучки, желтое и жесткое, как айва, перекосилось в осуждающей гримасе. Но я гну свое.
— Взять, к примеру, старика за вашей спиной, вот того, который пьет воду Виши. Полагаю, вы любите в нем Человека в зрелых годах. Человека в зрелых годах, который мужественно идет к закату дней и следит за собой, потому что не хочет опускаться?
— Совершенно верно, — говорит он с вызовом.
— И вы не видите, что это подонок?
Он смеется, он считает меня сумасбродом, он мельком оглядывается на красивое лицо в рамке седых волос.
— Допустим, мсье, что он производит такое впечатление. Но как вы можете судить о человеке по его лицу? Лицо человека, когда он расслабился, ни о чем не говорит.
Слепцы гуманисты! Это лицо говорит так много, так внятно — но смысл лица никогда не доходит до их нежной абстрактной души.
— Как вы можете, — продолжает Самоучка, — обездвижить человека и сказать о нем: он ЯВЛЯЕТ СОБОЙ то?то и то?то? Кому под силу исчерпать человека? Кому под силу познать все его душевные богатства?
Исчерпать человека! Походя снимаю шляпу перед католическим гуманизмом, у которого Самоучка, сам того не ведая, позаимствовал эту формулировку.
— Я знаю, — говорю я. — Знаю, что все люди достойны восхищения. Вы достойны восхищения. Я достоин восхищения. Само собой, в качестве созданий Божьих.
Он смотрит на меня не понимая.
— Вы, конечно, шутите, мсье, — говорит он немного погодя, криво усмехаясь. — Но люди и в самом деле достойны восхищения. Трудно, мсье, очень трудно быть человеком.
Сам того не замечая, он удалился от любви к ближнему во Христе. Он качает головой и в силу удивительного закона мимикрии становится похожим на беднягу Геенно.
— Извините, — говорю я, — но в таком случае я не вполне уверен, что я человек: я никогда не замечал, что быть человеком так уж трудно. Мне казалось: живешь себе и живи.
Самоучка от души смеется, но глаза у него остаются недобрыми.
— Вы слишком скромны, мсье. Чтобы вынести свой удел — удел человеческий, вам, как и всем остальным, нужен большой запас мужества. Любая из грядущих минут, мсье, может стать минутой вашей смерти, и, зная это, вы способны улыбаться. Ну разве это не достойно восхищения? В самом ничтожном вашем поступке, — язвительно добавляет он, — заложен неслыханный героизм.
— А на десерт что будете, мсье? — спрашивает официантка.
Самоучка бледен как мел, веки над окаменевшими глазами полуопущены. Он слабо взмахивает рукой, как бы приглашая меня выбрать.
— Сыр, — решаюсь я, призывая на помощь весь свой героизм.
— А мсье?
Его передергивает.
— Что? Ах да — мне ничего, я кончил.
— Луиза!
Два толстяка расплачиваются и уходят.
— Что? Ах да — мне ничего, я кончил.
— Луиза!
Два толстяка расплачиваются и уходят. Один из них прихрамывает. Хозяин провожает их до дверей: это важные клиенты — им подали бутылку вина в ведерке со льдом.
Я смотрю на Самоучку не без угрызения: целую неделю он вожделенно предвкушал этот обед, за которым он поделится с другим своей любовью к людям. Ему так редко случается поговорить. И вот нате вам — я испортил ему удовольствие. По сути, он так же одинок, как я, — никому нет до него дела. Хотя он не отдает себе отчета в своем одиночестве. Ну что ж, не мне открывать ему глаза. Мне не по себе — я злюсь, это верно, но не на него, а на Виргана и иже с ним, на всех тех, кто отравил эти жалкие мозги. Будь они сейчас передо мной, у меня нашлось бы, что им сказать. А Самоучке я не скажу ничего. К нему я испытываю только симпатию — он вроде мсье Ахилла, из нашего брата, он предает по неведению, из добрых побуждений!
Смех Самоучки выводит меня из моего мрачного раздумья.
— Простите, но когда я думаю о глубине моей любви к людям, о том, какие мощные порывы влекут меня к ним, а потом вижу, как мы двое сидим тут, рассуждаем, доказываем… меня разбирает смех.
Я молчу, я принужденно улыбаюсь. Официантка приносит мне на тарелке ломтик похожего на мел камамбера. Я оглядываю зал, и меня вдруг охватывает неописуемая гадливость. Что я тут делаю? Чего ради ввязался в спор о гуманизме? Зачем эти люди здесь? Зачем едят? Правда, они не знают, что они существуют. Мне хочется уйти, убраться туда, где я в самом деле окажусь НА СВОЕМ МЕСТЕ, на месте, где я прийдусь как раз кстати… Но такого места нет нигде, я лишний.
Самоучка смягчается. Он опасался с моей стороны более упорного сопротивления. Он готов предать забвению все, что я наговорил.
— В глубине души вы их любите, мсье, — заявляет он, доверительно склонившись ко мне, — вы любите их, так же как я. Мы расходимся только в словах.