Вышли мы на рассвете. Карьков, как и положено, шел впереди, я за ним. Одет он был в старенький дождевичок с башлыком, на ногах его были легкие кожаные бродни с холщовыми голенищами, за плечами — ружье и тощенькая котомка.
Миновав несколько перелесков и сосновый борок, мы как-то неожиданно оказались на краю безбрежнейшего, как пустыня, болота с реденькими корявыми березками да серо-желтой травой и двинули прямо к горизонту, в эту мрачную неоглядность. Под ногами захлюпало, запузырилось, заколыхалось, как если бы мы ступили на шаткие, гнилые мостки, и я на мгновение замешкался, испугавшись, но Карьков подбодрил:
— Не дрейфь! Мой путик не подведет.
Я слышал, что путик на языке охотников — это если не тропа, то что-то конкретно означенное, улавливаемое по каким-то предметам и ориентирам: по затесям, сломленным веткам. А тут было почти голое болото, и Карьков пер по нему напропалую, даже без традиционной палки, хотя и постоянно вилял, поворачивал то туда, то сюда, делал замысловатые зигзаги и петли.
А тут было почти голое болото, и Карьков пер по нему напропалую, даже без традиционной палки, хотя и постоянно вилял, поворачивал то туда, то сюда, делал замысловатые зигзаги и петли.
«Что это? — размышлял я, шагая за ним. — Доскональное знание каждого квадратного метра болот или все-таки интуиция?» И останавливался на последнем, именно на интуиции, на втором скрытом зрении, потому что знал примеры тому.
Писатель Иван Ульянович Басаргин рассказывал как-то, что его отец, охотник, стрелок, никогда не целился даже в летящую дичь. Просто вскидывал ружье одной рукой, как пистолет, и стрелял. И никогда не промахивался. Сноровкой, результатом тренировок это не назовешь, потому что Басаргин-отец никогда специальными упражнениями не занимался. Просто стрелял, когда надо было, очень редко, между прочим, экономно, и только.
А вот пример посерьезней. В горном деле существует такой термин, как «сбойка». Допустим, пробили две шахты, утрированно — два колодца, и под землей их надо соединить, для чего ведут одновременно работы и с того, и с другого конца. Как попасть точно, как состыковаться в абсолютном неведении под землей? В настоящее время для этого существуют целые маркшейдерские службы со сложнейшими приборами, которые измеряют, нивелируют, высчитывают… и все равно люди ошибаются! Сам своими глазами видел на одном из рудников Восточного Казахстана нелепейшую картину, когда при сбойке две горизонтальные выработки лишь едва соприкоснулись одна почвой, то есть полом, другая кровлей, то есть потолком. Плакал многонедельный труд, плакали немалые денежки!
А вот когда-то старые рудознатцы и рудокопы, рассказывают, сбивались — и очень точно! — не имея никаких теодолитов и нивелиров, а просто по чутью, по наитию, далеко не каждый, понятно, этому мог научиться, но зато уж тот, кто умел, пользовался великим почтением и назывался благоговейно не просто мастер, а Мастер.
Пока я обо всем этом думал, мы ушли с Карьковым уже далеко-далеко от края приболотного леса, и теперь беспредельное ржаво-чахлое марево окружало нас со всех четырех сторон.
Но вот на горизонте мелькнула узенькая темно-зеленая полоса. Постепенно она стала расти, возвышаться, и вскоре перед нами замаячила просторная суша, заросшая густым хвойным лесом.
Мы ступили на нее, и я обрадованно вздохнул, уверенный, что это конец пути. Но не тут-то было. Мы только пересекли эту лесистую гриву и снова пошли по болоту. Потом еще миновали два острова. Меня уже шатало, кружилась от усталости голова, я начинал проклинать тот день и час, когда черт меня дернул напроситься в эту адову глушь, а Карькову хоть бы что — шлепал себе легонько по трясине и шлепал, как заводной.
Но вот, наконец-то, впереди замаячил кедрач, и вскоре мы вошли в него, сухой и тенистый, и Карьков сказал мне, что мы уже дома. Не успел я как следует оглядеться, как оказался перед таежной избушкой.
В избушке стояли потрескавшаяся глиняная печь, стол, нары, и я, едва державшийся на ногах, плюхнулся на эти жердевые нары. Однако Карьков заворчал:
— Э, парень, так не годится. Сперва необходимые дела надо сделать, а потом уже отдыхать.
Я через силу поднялся.
Он повел меня куда-то по тропке.
Вскоре мы оказались на берегу затхлого, заросшего дурниной и заваленного корягами озера. У берега стоял ветхонький плотик, на нем — плетенная из прутьев корзина. Карьков шагнул на плотик, оттолкнулся шестом и, отплыв метра три, стал выбирать старую, сплошь в дырках, мережу. В мереже между дырок трепыхались тяжелые караси. Накидав их с полкорзины, он причалил и велел мне тащить добычу к избушке. Там он сел на пенек потрошить карасей, а меня направил рубить дрова.
Там он сел на пенек потрошить карасей, а меня направил рубить дрова.
Круша топором сушину, я искоса наблюдал за Карьковым, а он, проворно полосуя карасей, выбирал из них на большую сковороду только икру, а самих же рыбин кидал небрежно в траву. Расправившись с карасями, он собрал их снова в корзину и приказал мне отнести их и вывалить в воду.
— Да только не туда, где мы были. В другую воду, — и показал мне пальцем в противоположную сторону.