Этих «почему» можно написать много тысяч, но ответа никогда не получишь. «Силы мира, прогресса и социализма» не удостаивают нас диалога, точно так же, как и советские власти. Все, что можно получить в ответ, это какую-нибудь ложь, клевету, ну и ярлык «реакционера».
Боюсь, сам Картер не понял, что произошло. Последовавшее затем давление со стороны Франции и Германии вкупе с вышеозначенными силами внутри США очень быстро заставили его замолчать о правах человека. Да вряд ли он полностью осознавал тогда потенциальные возможности, само значение новой линии. Тем более символическое значение нашей встречи. Ведь она и произошла-то случайно.
Майк Уоллис был не просто тележурналистом — он был артистом. Небрежно откинувшись на спинку кресла, он спрашивал:
— Скажите, ну вот вы были два раза в психиатрической больнице, потом в лагерях, в тюрьмах и все время продолжали делать то же самое. Может быть, вы и вправду сумасшедший?
И миллионы телезрителей готовы были растерзать его за такое предположение: «Да как он смеет?!»
Блестяще разыгрывая роль «адвоката дьявола», он задавал такие вопросы, которые подсознательно тревожат многих, да только люди обычно гонят их от себя. К концу интервью он позволил полностью «переубедить» себя и вдруг неожиданно спросил:
— Может быть, вы хотели бы встретиться с нашим президентом и рассказать ему все, что вы мне сейчас рассказываете? (Речь шла о разрядке и ее последствиях.)
Программа эта — «60 минут» — одна из самых популярных в Америке, особенно среди молодежи. Считалось, что ее смотрит более сорока миллионов человек. Рассказывают, что после нашего интервью Белый дом буквально завалили письмами, и на ближайшей же пресс-конференции Картер заявил, что готов принять меня.
Думаю, два обстоятельства сыграли особенно важную роль в этом решении. Анализируя причины поражения Форда в избирательной кампании, американские газеты единодушно ставили на первое место его отказ принять Солженицына. Картер же не только сделал идею прав человека центральной в своей кампании, что особенно совпадало с настроением американцев после Уотергейта и вьетнамской войны, но был еще очень чувствителен к общественному мнению. Создавалось впечатление, что идея демократического правления сводилась у него к слепому следованию результатам того или иного опроса. Впоследствии это качество сильно ему навредило. Думаю, то, что хорошо в предвыборной кампании, совершенно не годится для управления страной. Даже самый идеальный президент не может принимать только популярные решения, не может быть «хорошим» для всех. Он, конечно, должен руководствоваться принципами, за которые проголосовали избиратели, но не их сиюминутными желаниями. Опросы общественного мнения — штука весьма обманчивая. Пока решение не принято — результаты одни; как только оно принято — другие. Те, кто им недоволен, становятся особенно активны и многочисленны. Так и получалось, что Картер меняет свои решения по нескольку раз на день. А это хуже любого из возможных решений. Словом, до конца своего срока Картер как будто так и не привык к мысли, что он президент, а все еще по инерции продолжал свою избирательную кампанию.
Другое обстоятельство заключалось в том, что я был приглашен в страну американскими профсоюзами АФТ-КПП — одной из наиболее мощных организаций, много лет поддерживающих наше движение. Традиционно профсоюзы — как бы часть демократической партии, голосуют обычно за демократов и во многом способствовали победе Картера.
Тем не менее ситуация оставалась крайне напряженной, и до самого последнего момента я не был уверен, что встреча состоится. Можно только догадываться, какое давление оказывалось на президента за кулисами с целью сорвать прием. В день, назначенный для аудиенции, вдруг приехал Трюдо, и дату перенесли на несколько дней. Было ли это просто совпадением или отражало колебания в Белом доме — я не знаю, но, уезжая в Майами к Джорджу Мини на профсоюзную конференцию, я сильно сомневался, что когда-нибудь увижу президента.
Наконец неопределенность кончилась, и 1 марта машина Госдепартамента доставила меня в Белый дом. И хоть ждал я этого момента уже несколько недель, происходящее казалось мне странным, почти нереальным, чем-то даже комичным.
Ожидая прихода хозяев, мы вдвоем с переводчиком сосредоточенно разглядывали стены, картины и потолки «комнаты Рузвельта». Переводчик был явно раздосадован таким «понижением в должности», без конца повторял, что его обязанность — переводить только «на высшем уровне», на встречах президентов, королей и глав государств, однако забастовку объявить не решался. Я выражал ему всяческое сочувствие. Вошел Мондейл, мы поздоровались и сели за стол, он — справа от меня, на стуле, мы с переводчиком — на диване. Не успели мы обменяться парой фраз, как раздался глухой, быстро нарастающий топот, словно стадо слонов по недосмотру охраны вломилось в Белый дом. Двери стремительно распахнулись, и в комнату ворвалась пресса. Вспышки фотоаппаратов, слепящий свет ламп, десятки телекамер — все это обрушилось на нас, как ураган. Мондейл явно нервничал. Левой половиной рта, обращенной ко мне, он тихо сказал: