В сообщениях из Англии (тоже с опозданием на месяц) уже ругали не столько меня, сколько политику консерваторов. Причем получалось, будто или я эту политику выдумал, или она была выдумана специально для меня.
«Госпожа Тэтчер, — писал в „Известиях“ какой-то ехидный журналист, без сомнения, тайный антисоветчик, из числа тех, что держат кукиш в кармане, которая не упустит случая, чтобы заявить о своем антисоветизме, встретила новоявленного „борца за свободу“ с распростертыми объятиями, настолько горячими, что это привело к дискуссии в Вестминстере. На заседании английского парламента Тэтчер настаивала на том, чтобы правительство проявило „больше внимания к личности Буковского и к информации, которой он располагает о жизни в Советском Союзе“.
„Взгляды правительства на положение в СССР хорошо известны, и премьер-министр не намерен искать популярности путем встречи с русским диссидентом, поскольку в этом нет необходимости“, — заявил мистер Каллагэн».
Что это — сон? «Горячие объятия», оппозиции, острые дебаты в парламенте, премьер-министр, который мог бы получить больше популярности от встречи со мной, но гордо воздерживается от такого легкого пути… А где же полуграмотный недоумок, уголовник, маньяк, террорист? То-то радовался советский читатель.
И, наконец, вершина, перл советской журналистики, кульминация паники:
Прием в Белом доме Вашингтон, 2 марта, ТАСС. Вчера президент США Дж. Картер принял выдворенного из пределов Советского Союза Буковского уголовного преступника, который также известен как активный противник развития советско-американских отношений.
Этой встрече предшествовала беседа с Буковским вице-президента США У. Мондейла.
Это все, что появилось в тот день в «Правде». Не какая-то там привычная «провокационная вылазка», «антисоветская акция» и т. п. Нет, «Прием в Белом доме», словно речь пойдет об очередном приеме советского посла или министра иностранных дел. Уголовник — и одновременно противник отношений. И никаких комментариев — словно сигнал СОС, коротко и отчаянно. Тут уж пришли в волнение все «силы мира и прогресса».
До сих пор встречался я только с лидерами оппозиций — правительства же, будь то лейбористы в Англии, либералы и социалисты в Германии, жискаровцы и голлисты во Франции, от таких встреч уклонялись, не желая сердить советских друзей. Оттого по западным меркам получался я слишком консервативным в Англии и Германии и «слишком левым» во Франции. (Во Франции, правда, и оппозиция отнеслась ко мне осторожно, так что встретили меня там вообще недавние «леваки», увлекшиеся правами человека, вроде Армана Гатти, — оставалось и меня зачислить в «крайне левые».) Бранд оказался слишком занятым, Каллагэн — слишком осведомленным о советской жизни, да к тому же еще и слишком скромным. Одно лишь голландское правительство в то время не боялось нас открыто поддерживать.
Позиция Картера прорывала эту молчаливую блокаду, ставя европейских коллег в смешное положение, а его обещание сделать права человека основой своей политики звучало для них похоронным маршем. По крайней мере, вначале выглядело это так, будто впервые, может, за всю историю противостояния демократии тоталитаризму нашелся лидер, готовый открыто отстаивать ценности нашей цивилизации. Это был бы смертельный удар по всей полувековой политике капитулянтства и тайных сговоров, по всем трем «силам» сразу.
Разумеется, СОС было услышано немедленно. На следующий день «даже такая недружественная газета, как „Нью-Йорк тайме“» писала:
«Уместно спросить, имеет ли наша страна право указывать другим, как себя вести, и не может ли подобного рода менторство невольно содействовать тому, что заставит других проявлять большую осторожность и не связываться с Соединенными Штатами».
И далее, подчеркивая тенденциозность нового курса, газета почему-то перешла на события в Никарагуа. Совсем по-советски, за что и удостоилась обширных цитат в «Правде».
Не отставали и другие, не менее «буржуазные» да «недружественные», пугая американского президента «возможными отрицательными последствиями». Переполох был такой, как будто Картер объявил тотальную мобилизацию и ядерную тревогу. Соответственно, чем больше выплескивалось наружу этого добросовестного буржуазного страха и «прогрессивного» лицемерия, тем спокойней становился тон советской прессы. И, хотя еще много месяцев продолжали они поминать нас с Картером недобрым словом, утверждая, что это было «вмешательством по внутренние дела СССР», «выходкой» и проч., для советского читателя становилось ясно, что опять «пронесло» советских отделались легким испугом.
Почему Брежнев не стесняется лобызать Корвалана перед телекамерами всего мира, и никто, даже ни один чилийский официоз, не считает это «вмешательством во внутренние дела», а наша скромная встреча с Картером оказывается «угрозой миру и прогрессу»? Почему американский президент не свободен принять людей, сопротивляющихся сугубо ненасильственными методами режиму тотального угнетения, отстаивающих те самые принципы демократии, которые записаны в американской Конституции и в международных соглашениях, а советские миротворцы вполне способны посылать оружие, деньги, а то и армии для поддержки своих головорезов во всем мире? При чем здесь Никарагуа, где правые диктатуры сменяют левые по десять раз в год? Зачем нужно «Нью-Йорк тайме» прикидываться невинной девочкой, не понимающей разницы между тривиальной диктатурой в маленькой, никому не угрожающей стране и тоталитарным режимом, захватившим полмира, навязывающим всем остальным свою систему как образец справедливости и вот уже более полвека ведущим тайную или явную войну против всего человечества?