Я сражался с этой улицей около полустражи, пока не выяснилось, что дальше идти некуда. Улица обрывалась пропастью высотою в три или четыре чейна и скорее всего кончалась еще раньше, потому что теперь я шел по тропинке в несколько десятков шагов в длину, которой, по?видимому, пользовались лишь обитатели убогой лачуги из глины и хвороста. Я остановился перед ней.
Удостоверившись, что обойти пропасть никак нельзя, и не видя вокруг ни одной дороги, ведущей к вершине скалы, я собрался было с отвращением повернуть назад, как вдруг из лачуги показался ребенок и бочком двинулся ко мне, пугаясь и храбрясь одновременно и не спуская с меня правого глаза; приблизившись, он протянул маленькую очень грязную ручонку, как это делают все нищие попрошайки. Не будь я столь подавлен, я, возможно, и посмеялся бы над несчастным оборвышем, таким робким и таким назойливым; но в ту минуту я бросил в перепачканную землей ладошку несколько аэсов.
Малыш осмелел.
— Моя сестра больна, сьер, — сказал он. — Очень, очень больна. — По голосу я определил, что это мальчик; когда, обратившись ко мне, он повернул голову, я увидел на его левом глазу опухоль, отчего глаз был накрепко закрыт; гной струйкой сочился из него и пересыхал на щеке. — Очень, очень больна, сьер.
— Понимаю.
— Нет, сьер, так ты не поймешь. Но, если хочешь, загляни в дверь. Ты ее не потревожишь.
Вдруг появился мужчина в потертом кожаном фартуке, какой носят каменщики, и закричал:
— Что здесь происходит, Йадер? Что ему нужно?
С этими словами он начал взбираться к нам по тропинке.
Мальчик, как и следовало ожидать, насмерть перепугался и не произнес ни звука. Тогда заговорил я:
— Я хотел узнать, как быстрее пройти в нижнюю часть города.
Каменщик не ответил; он остановился в четырех шагах от меня и скрестил на груди руки с мускулами покрепче тех камней, с которыми они привыкли работать. Он был рассержен и явно не доверял мне, хотя я и не мог понять, почему. Может быть, мой акцент выдавал во мне южанина, а может, ему просто не понравилась моя одежда, которая, не будучи ни вычурной, ни богатой, все же указывала на мое более высокое общественное положение.
— Я нарушил границы твоих владений? — осведомился я. — Ты — хозяин этой земли?
Ответа не последовало. Каким бы ни было его мнение на мой счет, разговаривать со мной он не собирался. Мои слова, обращенные к нему, с тем же результатом могли быть адресованы к зверю, причем не к разумному животному, а к скоту, понимающему лишь язык кнута. В его же глазах зверем был я, поскольку моя речь оборачивалась для него бессмысленным потоком звуков.
Я не раз замечал, что в книгах не встречаются безвыходные положения подобного рода; авторы с таким рвением гонят вперед сюжет (лишенный зачастую гибкости, напоминающий в своем упрямом движении базарную телегу со скрипучими, но беспрестанно вращающимися колесами, знающими лишь грязь проселочных дорог и не ведающими о деревенских красотах и очаровании городов), что не остается места ни для недоразумений, ни для пауз.
В его же глазах зверем был я, поскольку моя речь оборачивалась для него бессмысленным потоком звуков.
Я не раз замечал, что в книгах не встречаются безвыходные положения подобного рода; авторы с таким рвением гонят вперед сюжет (лишенный зачастую гибкости, напоминающий в своем упрямом движении базарную телегу со скрипучими, но беспрестанно вращающимися колесами, знающими лишь грязь проселочных дорог и не ведающими о деревенских красотах и очаровании городов), что не остается места ни для недоразумений, ни для пауз. Книжный злодей, приставивший нож к горлу жертвы, всегда рад побеседовать с нею по душам, и разговор будет длиться столько, сколько достанет терпения у жертвы и желания у автора. Любовники в страстных объятиях друг друга просто счастливы отложить соитие, если не вовсе от него отказаться.
В жизни все иначе. Я вперил неподвижный взгляд в каменщика, а он — в меня. Я чувствовал, что, пожалуй, мог бы убить его, но не был уверен в этом: во?первых, выглядел он неправдоподобным силачом, а во?вторых, я опасался, не прячет ли он какого?нибудь оружия и не скрываются ли в соседних лачугах его товарищи. Мне показалось, что он собрался плюнуть на тропинку между нами; если бы он сделал это, я накинул бы ему на голову свой плащ и задушил. Однако этого не случилось. Еще несколько мгновений мы сверлили друг Друга взглядами, но тут мальчик, в полном неведении о происходящем, снова обратился ко мне:
— Можешь заглянуть в дверь, сьер. Ты не потревожишь сестру.
Он даже осмелился слегка потянуть меня за рукав, желая доказать, что не солгал, и не отдавая себе отчета в том, что его собственный вид с лихвой оправдывал просьбы о подаянии.
— Я и так верю тебе, — сказал я и тут же пожалел о нанесенном ему оскорблении: он мог подумать, что я не хочу проверить его правоту именно в силу своего недоверия. Тогда я нагнулся и заглянул в хижину, но поначалу яркий солнечный свет мешал мне разглядеть что?либо в темном помещении.
Солнце стояло в зените, и я чувствовал его лучи на своем затылке; опасался я и каменщика, к которому теперь стоял спиной, и он мог безнаказанно напасть на меня.