Пальцы сжались, потянув рукоятки на себя.
Голова закружилась, стены отсека поплыли маревом, как при входе в вирт. Сквозь пластик и металл проступило дерево — темное, шершавое…
Предстартового отсчета Лючано не услышал.
V
Скрип уключин.
Плеск волн.
Запах моря.
На коже оседает соленая водяная пыль. Ветер, в броске одолев высокий борт, щелкает бичом. Раз, два, три. Нет, это уже не ветер. Это кларнет. Пронзительные, резкие вскрики через равные промежутки времени. Кларнет задает ритм, и надо успевать ворочать тяжелое весло, налегая всем телом, сгибаясь, а затем откидываясь назад — и еще раз, и еще, снова и снова.
Женщина-брамайни старается рядом: у них одно весло на двоих.
На себя. От себя.
Это просто.
Это очень просто.
Загрубевшие ладони привычно сжимают отполированное ими же дерево. Надо плыть. Всем надо плыть — неважно, куда, неважно, зачем. Плыть. Галера должна двигаться. Капитан Тумидус лучше нас знает: куда и зачем. Наше дело — работать веслами, не сбиваясь с ритма, придавая кораблю разгон. «Этна» отходит от причала, рулевой правит в открытое море, ветер бьет в лицо. Пахнет смолой, йодом и солью. Где-то вдалеке, скрытое бортом, сияет голубое солнце.
Жизнь прекрасна!
Лючано засмеялся от полноты чувств. Брамайни, покосившись на соседа, еле заметно улыбнулась в ответ. Окрыленный тем, что женщина разделяет его радость, Тарталья с энтузиазмом налег на весло.
Тело упивалось проснувшейся, внезапной силой. Душа пела вполголоса, готовая ласточкой упорхнуть ввысь. Галера плавно шла по ленивым, пологим волнам. Увы, на самом краешке сознания что-то раздражало, мешало и царапало. Он пытался сосредоточиться, найти и извлечь досадную занозу — и тогда сквозь просмоленное дерево борта проступали металл и пластик, тусклый искусственный свет…
…зудит татуировка на плече.
…мерзко вибрирует детище Папы Лусэро.
…не дает с головой окунуться в помпилианский «вирт» для рабов.
…тихая, хищная, жадная патока течет из пальцев в черные рукоятки. И дальше, дальше — во чрево галеры, в двигуны, работающие сейчас в режиме внутрисистемного ускорения.
Все, кто сидит в ходовом отсеке, неподвижны: глаза закрыты, на лицах — далекий отблеск счастья. А патока течет, струится; махина корабля высасывает из счастливых гребцов…
Что?!
…мозолистые пальцы с уверенностью сжимают весло. На себя — от себя — на себя. Бирема набирает скорость, уходя в открытое море. Звездолет помпилианцев начинает разгон, маневрируя в системе альфы Паука, готовясь выйти в открытый космос и совершить РПТ-маневр. Металл и пластик. Смоленое дерево. Скрытое бортом солнце в небесной синеве. Дряхлые светильники под потолком.
Правда.
Ложь.
Реальность.
Иллюзия.
«Для кого усердствуешь, дурачок? — спросил маэстро Карл, прячась сразу за двумя бортами: звездолета и гребной галеры. — Кому отдаешься, словно пылкая, озверевшая с голодухи вдовушка? Остынь, расслабься. Ворочай весло, раз уж никуда не деться. Но — без фанатизма. Силы нам еще потребуются».
«Для чего?» — спросил Лючано.
Он не видел силам лучшего применения.
«Там видно будет, — вместо маэстро ответил Гишер Добряк и длинно выругался по-кемчугийски. — Но, дружок, уж никак не для того, чтобы хозяин Тумидус спалил их в ненасытной утробе своей биремы…»
Нет, Лючано не бросил весло, не отлепил ладони от черных рукояток. Нити-щупальца держали крепко, заставляя повиноваться. Просто в дуновении морского ветра начал чудиться тухловатый душок фальши. Радость поблекла, выцвела. Она не ушла совсем, но и больше не подталкивала в спину, зовя на трудовой подвиг.
Это работа, просто работа. На удивление приятная — ему по-прежнему нравилось ворочать весло, подставляя лицо, ветру и соленым брызгам. Впрочем, приятная не настолько, чтобы растворяться в ней без остатка.
«Ну и молодец», — хором согласились Гишер и маэстро Карл.
Струя патоки, уходящая из пальцев в черные рукоятки, ослабла.
Хозяин по-прежнему контролировал большинство нитей, идущих от ваги к марионетке по имени Лючано Борготта. Марионетка беспрекословно подчинялась. Только нитей в данном случае оказалось слишком много для экс-легата Гая Октавиана Тумидуса. Некий юркий шалун-невропаст (уж не собственный ли когтистый Лоа, вспоен жаром татуировки антиса?) перехватывал из-под хозяйских рук то одну, то другую вспомогательную ниточку.
Вот кукла невпопад моргнула.
Вот чуточку повернулась голова.
Пальцы правой руки на миг сложились в кукиш и тут же разжались. Стопа принялась отбивать свой, не предусмотренный командой ритм…
Для окружающих, и для экс-легата Тумидуса в том числе, раб Борготта честно трудился наравне с остальными. Да и как могло быть иначе? Раб не способен ослушаться хозяина. Клеймо лишает его возможности сопротивления.
Раб и слушался.
В целом.
А если и «волынил», так самую малость.
Такая вот хитрая рабская свобода.
Глубоко внутри себя, там, где никто не мог ничего разглядеть, куда не достигала власть Тумидуса, Лючано тихо улыбался. Пусть это жалкие крохи, мизер, безделица — но это его крохи, его безделица и его мизер. Над ними не властен надменный помпилианец.
«Спасибо, Папа Лусэро».
Не за что, ответил издалека слепец-карлик, исполин Китты.