— И я не верю. Только какая разница? Кто там будет выяснять: правда, вранье… Оставил, значит, на орбите, а челноком заинтересовалась птица Шам-Марг. То есть не птица, а флуктуация континуума класса 8S-32+ и так далее. Птицей ее журналисты прозвали для помпы. Короче, включила она челнок в свою структуру и восемь лет возилась с малышом, как умела. А на девятый год челнок подобрали монтажники — их пригнали собирать станцию для грузовых транзитов…
Лючано смотрел на птицу, распростершую крылья на весь экран. На дивный огонь, теснивший помпилианские галеры. Он смотрел и думал о том, насколько мы все любим вымысел. Птица, малыш-альбинос в челноке, чудо-спасение… Иногда кажется, что продадимся с потрохами первому встречному, который предложит сказку поярче, позаковыристей. И, слепые от любви к тому, чего нет, без интереса проходим мимо того, что есть.
Оно ведь есть? — ну и ладно, никуда не денется.
А когда оно девается, и так, что не сыскать, — переводим его в разряд заветных сказок. Раскрашиваем, увешиваем яркими игрушками, заводим вокруг хоровод. И снова начинаем тосковать, хотеть туда, за грань…
Эх, мы.
Неугомонные.
Ненасытные.
Рвущиеся прочь из настоящего, как дети рвутся из-под родительской опеки.
Тем временем на экране, наслоившись поверх космоса с флотами, вехденским антисом и птицей Шам-Марг, выдуманной журналистами, возникло море. Обычное, слегка волнующееся море, на котором маневрировали корабли, весельные и парусные. Над мачтами парил сокол невероятных размеров, а из-за горизонта на крылатом коне несся всадник, потрясая копьем.
В сочетании с частично сохранившимся космосом картина выглядела потрясающе.
Хотя и отдавала дешевой психоделикой.
— Что это? — спросил Лючано.
— Это Максимилиан Гермет, — ответил Фаруд. — Наш арт-трансер, звезда, вторая ванна слева. У него часто бывают такие забросы. Как по мне, чушь и гнилой сюр. Но Монтелье нравится.
Вехден почесал кончик носа, чихнул и добавил:
— Макс в юности побывал в рабстве у помпилианцев. Шесть месяцев. Потом друзья выкупили. Наверное, с тех пор и поехал крышей. Артист, психика хрупкая, ранимая…
В рабстве, подумал Лючано. Интересно, как оно — в рабстве?
Что значит «сидеть в тюрьме», он уже выяснил. И что значит — «быть в крепости».
— …лишь в случае форс-мажора или накопления оговоренной суммы выкупа я даю разрешение рассекретить нашу договоренность. На это у меня есть резоны. И, поверьте, серьезные резоны!
— Какие резоны? — не сдержавшись, возразил Лючано графу. — Даже сейчас, после финансового краха, вам ничего не стоит дать «вертеповцам» вольные. На прибылях от театра вы не разбогатеете заново. Мы оба это знаем!
— Помогите, голубчик, — кивком головы Аркадий Викторович указал на стакан с травяным чаем. — Руки дрожат, сами понимаете…
Лючано помог ему напиться, вернул пустой стакан на столик у кровати и вытер губы его светлости платком. Поблагодарив, Мальцов сполз обратно на подушку и после длительного молчания согласился:
— Знаем. Оба. Тем не менее я не дам им свободу просто так.
— Почему?!
— Потому что свободу надо уважать. Вот я, например, уважаю. И не разбрасываюсь вольными, несмотря на пропаганду Штильнером высоких идеалов. Волю, дорогой вы мой, нельзя кинуть человеку как милостыню.
Вот я, например, уважаю. И не разбрасываюсь вольными, несмотря на пропаганду Штильнером высоких идеалов. Волю, дорогой вы мой, нельзя кинуть человеку как милостыню. От таких широких жестов воля гниет и воняет. Свобода, подаренная сверху, — яд. Сколько хороших людей погибло от этого яда!
— А заработанная — лекарство? — мрачно усмехнулся Лючано.
— Да. Если работать в поте лица — безусловно, лекарство. Еще можно брать в бою. Но это особый случай, и к «Вертепу» отношения не имеет.
«Стареешь, благодетель. — Тарталья вертел в пальцах брелок от ключей, пытаясь скрыть гадкие мысли от проницательного Аркадия Викторовича. — Болеешь, дряхлеешь и впадаешь в детство. Пафос, маразм, капризы… Ладно, что я тебе могу возразить? Ничего. Хозяин — барин».
Маэстро Карл и Гишер Добряк молчали.
Было неясно, на чьей они стороне.
— А свобода, полученная нами от рождения? — Директор «Вертепа» все же рискнул выступить напоследок. — Что вы скажете про нее?
— Рождаясь, мы не получаем никакой свободы, — твердо ответил отставной бомбардир-майор. — Вы, голубчик, еще слишком молоды. Со временем поймете.
Глава десятая
ДУЭЛЬ
I
Двое суток безделья — настоящий подарок судьбы.
Нежась в постели, нашпигованной скрытыми датчиками, сканерами и наномассажерами от пролежней, как свиной окорок — чесноком (ах, благословенная Мальцовка!), Лючано вел нескончаемый спор со своими внутренними голосами — и получал от этого огромное удовольствие.
«Голова по вечерам болит! — сокрушался заботливый маэстро Карл. — И в глазах временами двоится…»
Да, перехватывал инициативу Лючано. Сотрясение, обычное дело! Череп целехонек, мозги из ушей не вылетели — радуйся и не ворчи!
Когда лопатой по башке заедут, бывает и хуже.
«Три десятка синяков по телу, — констатировал Гишер, в отличие от маэстро, конкретный и грубоватый. — Две гематомы, одно легкое растяжение. Содрана кожа на скуле и виске. Баклажан ты, дружок мой, синенький…»