— Другими словами, — продолжал я, — в монастыре, возможно, и не дадут мне ответа, но укажут, где его искать. Хотя у каждого из нас свои проблемы, решение их тоже у каждого свое, как у каждого замка свой ключ, не объемлет ли их ответ все вопросы — точно так, как отмычка открывает все замки?
Его дерзкие голубые глаза были совершенно трезвы, в них отражались та насмешка над собой, тот скепсис, которые бывали в моих на следующее утро после попойки. Мои признания явно забавляли его.
— Нет, мой друг, — сказал он. — Если бы вы знали о религии столько же, сколько я, вы бы убежали от нее, как от чумы. У меня есть сестра, которая ни о чем другом не думает. Жизнь научила меня одному: единственное, что движет людьми, это алчность. Мужчины, женщины, дети — для всех алчность первейший жизненный стимул. Хвалиться тут нечем, да что из того? Главное -утолить эту алчность, дать людям то, чего они хотят. Беда в том, что они никогда не бывают довольны.
Он вздохнул и налил себе еще вина.
— Вы жалуетесь, что ваша жизнь пуста, — сказал он. — Мне она кажется раем. Хозяин в собственной квартире, никаких семейных пут, никаких деловых обязательств, весь Лондон к вашим услугам, если вздумается поразвлечься, хотя лично мне он не показался веселым, когда я был выслан туда во время воины, — но, так или иначе, в большом городе ты всегда свободен. Он не душит тебя, как веревка на шее.
Голос его изменился, стал жестким, глаза гневно сверкали — впервые он показал, что и у него есть проблемы, которым он не хотел смотреть в лицо; он перегнулся ко мне через стол и сказал:
— Вы — самый счастливый человек на свете, и вы недовольны. Вы говорили, что ваши родители умерли много лет назад, что нет никого, кто бы предъявлял на вас права. Вы абсолютно свободны, вы можете один вставать по утрам, один есть, один работать, один ложиться в постель. Поблагодарите судьбу и забудьте все эти глупости насчет траппистов.
Как все одинокие люди, я делался излишне словоохотливым, если ко мне проявляли симпатию и интерес. Я показал ему все тусклые уголки своего существования, о нем же не знал ничего.
— Ну что ж, — сказал я, — теперь ваша очередь исповедаться. В чем ваша беда?
На миг мне показалось, что он хочет ответить, что-то промелькнуло в его глазах — — колебанье, раздумье? — но тут же снова исчезло… Он снисходительно улыбнулся, лениво пожал плечами.
— Моя? — сказал он. — Моя беда в том, что я слишком многим владею. Вернее, слишком многими. — И, закурив сигарету, он резко махнул рукой, словно предостерегая меня от дальнейших расспросов.
Я, если хотел, мог заниматься самим собой, мог исследовать свое дурное настроение, но к нему в душу вход был запрещен. Мы покончили с обедом, но не встали, а продолжали курить и пить. То и дело, заглушая хриплое пение по радио, до нас долетали болтовня и смех мальчишек-велосипедистов, скрип стульев и споры рабочих, играющих в кости.
Я молчал, нам больше не о чем было говорить. Все это время он не сводил с меня глаз, вызывая во мне странное чувство неловкости. Когда он сказал, что ему надо позвонить домой, встал и вышел из-за стола, мое напряжение ослабло, стало легче дышать. Но вот он вернулся, и я спросил: -скорее из вежливости, чем из интереса, и он коротко ответил: . Позвав хозяина, он уплатил по счету, не обращая внимания на мои слабые протесты, а затем, подхватив меня под руку, протиснулся между поющими велосипедистами, и мы вышли на улицу.
Было темно, опять шел дождь. Улица казалась пустой. Нет ничего более унылого, чем окраина провинциального города в пасмурный вечер, и я пробормотал что-то насчет машины и отъезда, и как замечательно было с ним повстречаться — настоящее приключение, но он, продолжая держать меня под руку, сказал:
— Нет, я не могу вас так отпустить.
Слишком это необычно, слишком неправдоподобно.
Мы снова были у входа в его жалкий, тускло освещенный отель, и, заглянув в по- прежнему открытую дверь, я увидел, что за конторкой портье никого нет. Он тоже это заметил и, оглянувшись через плечо, сказал:
— Поднимемся ко мне. Выпьем еще по рюмочке, прежде чем вы уедете.
Голос его звучал настойчиво, он подгонял меня, словно нам нельзя было терять времени. Я запротестовал, но он чуть не силой повел меня вверх по лестнице, затем по коридору к дверям номера. Вытащил из кармана ключ, открыл дверь и зажег свет. Мы были в небольшой убогой комнатке. , — и я сел на кровать, так как единственный стул был занят открытым чемоданом. Он уже вынул из него пижаму, щетки для волос и домашние туфли и теперь, достав фляжку, наливал коньяк в стаканчик для полоскания зубов. И снова, как это было в бистро, потолок опустился на пол и все происходящее стало казаться мне неизбежным, неотвратимым, я никогда не расстанусь с ним, а он со мной, он спустится следом по лестнице, сядет рядом в машину, никогда я не освобожусь от него. Он — моя тень или я — его тень, и мы прикованы друг к другу навеки.
— Что с вами? Вам плохо? — спросил он, заглядывая мне в глаза.
Я встал, раздираемый двумя желаниями: одно — открыть дверь и спуститься вниз, другое — снова стать рядом с ним перед зеркалом, как мы стояли в станционном буфете. Я знал, что первое желание разумно, а второе чревато бедой, и все же я должен был это сделать, должен был вновь испытать то, что уже раз испытал. Вероятно, он догадался об этом, потому что мы повернули головы в один и тот же миг и уставились на свои отражения. Здесь, в небольшой тихой комнате, наше сходство казалось еще более противоестественным, более жутким, чем в переполненном шумном буфете, где звучали голоса людей и плавали клубы дыма, или в бистро, где я думал совсем о другом. Эта жалкая комната с темными обоями и скрипучим полом напоминала склеп: мы находились здесь вдвоем, отгороженные от всего мира, побег был невозможен. Он сунул стаканчик с коньяком в мои дрожащие пальцы, сам глотнул из горлышка, а затем сказал таким же нетвердым голосом, как у меня, а возможно, говорил я сам, а он слушал: