— Я поставил себе за правило ничему не удивляться; нет причин делать из него исключения. Что будете пить?
Мне было все равно, на меня нашел столбняк. Он заказал две порции коньяка. Не сговариваясь мы подвинулись к дальнему концу стойки, где зеркало было не таким мутным, а толпа пассажиров не такой густой.
Словно актеры, изучающие свой грим, мы переводили глаза то на зеркало, то друг на друга. Он улыбнулся, я тоже; он нахмурился, я скопировал его, вернее, самого себя; он поправил галстук, я поправил галстук, и мы оба опрокинули в рот рюмки, чтобы посмотреть, как мы выглядим, когда пьем.
— Вы богатый человек? — спросил он.
— Нет, — сказал я. — А что?
— Мы могли бы разыграть номер в цирке или сколотить миллион в кабаре. Если ваш поезд еще не скоро, давайте выпьем еще.
Он повторил заказ. Никто не удивлялся нашему сходству.
— Все думают, что вы — мой близнец и приехали на станцию меня встретить, — сказал он. — Возможно, так и есть. Откуда вы?
— Из Лондона, — сказал я.
— Что у вас там? Дела?
— Нет, я там живу. И работаю.
— Я спрашиваю: где вы родились? В какой части Франции?
Только тут я догадался, что он принял меня за соотечественника.
— Я — англичанин, — сказал я, — так вышло, что я серьезно изучал ваш язык.
Он поднял брови.
— Примите мои поздравления, — сказал он, — я бы никогда не подумал, что вы — иностранец. Что вы делаете в Ле-Мане?
Я объяснил, что у меня сейчас последние дни отпуска, и коротко описал свое путешествие. Сказал, что я — историк и читаю в Англии лекции о его стране и ее прошлом.
Казалось, это его позабавило.
— И таким способом зарабатываете на жизнь?
— Да.
— Невероятно, — сказал он, протягивая мне сигарету.
— Но здесь у вас есть немало историков, которые делают то же самое, -запротестовал я. — По правде говоря, в вашей стране к образованию относятся куда серьезней, чем в Англии. Во Франции есть сотни преподавателей, читающих лекции по истории.
— Естественно, — сказал он, — но все они французы и говорят о своей родине. Они не пересекают Ла-Манш, чтобы провести отпуск в Англии, а затем вернуться и читать о ней лекции. Я не понимаю, чем вас так заинтересовала наша страна. Вам хорошо платят?
— Не особенно.
— Вы женаты?
— Нет, у меня нет семьи. Я живу один.
— Счастливчик! — воскликнул он и поднял рюмку. — За вашу свободу, -сказал он. — Да не будет ей конца!
— А вы? — спросил я.
— Я? — сказал он. — О, меня вполне можно назвать семейным человеком. Весьма, весьма семейным, говоря по правде. Меня поймали давным-давно. И, должен признаться, вырваться мне не удалось ни разу. Разве что во время войны.
— Вы бизнесмен? — спросил я.
— Владею кое-каким имуществом. Живу в тридцати километрах отсюда. Вы бывали в Сарте?
— Я лучше знаю страну к югу от Луары. Мне бы хотелось познакомиться с Сартом, но я направляюсь на север. Придется отложить до другого раза.
— Жаль. Было бы забавно… — Он не кончил фразы и вперился в свою рюмку. — У вас есть машина?
— Да, я оставил ее возле собора. Я заблудился, пока бродил по городу. Вот почему я здесь.
— Останетесь ночевать в Ле-Мане?
— Еще не решил. Не собирался. По правде сказать… — Я приостановился. От коньяка у меня в груди было тепло и приятно, да и какая важность — откроюсь я перед ним или нет, ведь я говорю сам с собой. — По правде сказать, я думал провести несколько дней в монастыре траппистов.
— Монастыре траппистов? — повторил он. — Вы имеете в виду монастырь неподалеку от Мортаня?
— Да, — сказал я. — Километров восемьдесят отсюда, не больше.
— Боже милостивый, зачем?
Он попал в самую точку. За тем же, за чем туда стремятся все остальные, — за милостью Божией.
— Боже милостивый, зачем?
Он попал в самую точку. За тем же, за чем туда стремятся все остальные, — за милостью Божией. Во всяком случае, так я полагал.
— Я подумал, если я поживу там немного перед тем, как вернусь в Англию, — сказал я, — это даст мне мужество жить дальше.
Он внимательно смотрел на меня, потягивая коньяк.
— Что вас тревожит? — спросил он. — Женщина?
— Нет, — сказал я.
— Деньги?
— Нет.
— Попали в передрягу?
— Нет.
— У вас рак?
— Нет.
Он пожал плечами.
— Может быть, вы алкоголик, — сказал он, — или гомосексуалист? Или любите огорчения ради них самих? Плохи, должно быть, ваши дела, если вы хотите ехать к траппистам.
Я снова взглянул в зеркало поверх его головы. Сейчас впервые я заметил разницу между нами. Отличала нас не одежда — его темный дорожный костюм и мой твидовый пиджак, — а непринужденность, с которой он держался, — ничего общего с моей скованностью. Я никогда так не смотрел, не говорил, не улыбался, как он.
— Дела мои в порядке, — сказал я, — просто я как личность потерпел в жизни фиаско.
— Как и все остальные, — сказал он, — вы, я, все эти люди здесь, в буфете. Все мы до одного потерпели фиаско. Секрет в том, чтобы осознать этот факт как можно раньше и примириться с ним. Тогда это больше не имеет значения.
— Имеет, и еще какое, — сказал я, — и я не примирился.
Он прикончил коньяк и взглянул на стенные часы.
— Вам вовсе не обязательно, — заметил он, — немедленно отправляться в монастырь. Перед добрыми монахами вечность, что им стоит подождать вас каких-то несколько часов. Давайте переберемся туда, где сможем пить с большим удобством, а может быть, и пообедаем; будучи семейным человеком, я не стремлюсь домой.