На лице Франсуазы отразилось недоумение, и я продолжал стоять рядом, держа ее руку в своей.
— Не понимаю, зачем тебе было лгать? — сказала она.
— Наверно, из гордости, — ответил я. — Хотел, чтобы все поверили в мой успех. Возможно, я и добился его… на какое-то время. Я еще не знаю точно, каково наше финансовое положение. Но я хотел бы, чтобы ты держала все это при себе. Я не намерен ничего говорить маман, или Полю, или Рене, разве что обстоятельства сложатся таким образом, что не будет иного выхода.
Впервые Франсуаза улыбнулась и приподнялась на подушках, — видимо, хотела, чтобы я ее поцеловал; так я и сделал, затем отпустил ее ладонь.
— Я никому не скажу, — пообещала она. — Я так рада, что ты хоть раз в жизни доверился мне. Только странно, почему тебя так волнует фабрика. Мне казалось, мысль о том, что ее придется закрыть, беспокоила тебя куда меньше, чем Поля и Бланш.
— Да, — согласился я, — возможно, и так. Впервые я задумался об ее судьбе вчера, когда ездил туда.
Франсуаза попросила передать ей с туалетного столика гребенку и зеркало и, выпрямившись среди сбившихся в кучу подушек, принялась зачесывать со лба гладкие белокурые волосы точно таким же движением, какое я видел всего два часа назад. Но различие между моим настроением тогда и сейчас и между самими женщинами — одна беспечная и веселая, другая измученная и вялая — было столь разительным, что странным образом растрогало меня: я бы хотел, чтобы равновесие было восстановлено, чтобы Франсуаза тоже стала энергичной и счастливой, как Бела.
— Почему ты не рассказал мне все это в тот вечер, когда вернулся из Парижа?
— Тогда я еще не пришел ни к какому решению, — сказал я, — не был уверен, что предприму.
— Поль все равно обо всем узнает, — сказала Франсуаза, — как ты сможешь это от него скрыть? К тому же какое это имеет значение, раз контракт уже подписан! Как бы то ни было, всем нашим трудностям придет конец, когда у нас родится сын.
Франсуаза положила зеркало на столик у кровати.
— Мари-Ноэль сказала, что ты спускался в подвалы банка. Никто не мог понять — зачем? Я не знала, что ты держишь что-нибудь в сейфе.
— Разные документы, — сказал я, — ценные бумаги и прочее.
— А наш брачный контракт тоже там?
— Да.
— Ты взглянул на него?
— Да, мимоходом.
— Если у нас снова родится девочка, все останется по-прежнему, да?
— Очевидно, да.
— А что будет, если я умру? Все отойдет тебе?
— Ты не умрешь… Закрыть ставни? Шторы спустить? Зажечь у кровати свет? У тебя есть, что читать?
Франсуаза не ответила. Снова откинулась на подушки. Затем сказала, переходя, как с нею бывало и раньше, на :
— Дайте мне медальон, который вы привезли из Парижа. Пусть лежит тут, рядом.
Я подошел к туалетному столику в алькове, взял небольшую шкатулку для драгоценностей, которую увидел там, и отнес ее Франсуазе. Она подняла крышку и, вынув медальон, нажала на пружинку, как раньше, и посмотрела на миниатюру.
— Где ты его сделал? — спросила она.
— В одном месте в Париже, — ответил я, — забыл, как оно называется.
— Рене говорила мне, что хозяйка антикварного магазина в Вилларе изредка рисует миниатюры.
— Да? Возможно. Не знаю.
— Если это так, закажем ей потом миниатюру Мари-Ноэль. И малыша. Обойдется дешевле, чем в Париже.
— Да, вероятно.
Франсуаза положила открытый медальон на столик у изголовья.
— Тебе бы лучше было сойти вниз и помириться с Рене, — сказала она. — Я слишком плохо себя чувствовала, чтобы утихомирить ее, когда она вернулась, ты же знаешь — с ней сладу нет, стоит ей выйти из себя.
— Ничего, остынет.
Я закрыл ставни, подбросил в камин дрова.
— Девочка, скорей всего, у Бланш, — сказала Франсуаза, — или наверху, у маман. Я была не в состоянии ее видеть. Скажите ей, что я не думала того, что наговорила сегодня утром, что я была расстроена и больна.
— Думаю, она и сама это понимает.
— Что ты сделал с осколками?
— Неважно. Я позаботился о них… Тебе еще что-нибудь нужно?
— Нет-нет… Буду просто тихонько лежать, и все.
Я прошел через ванную в гардеробную комнату, как накануне, переоделся и сменил обувь. Флакон все еще стоял на комоде. Он перестал быть безличным, как предмет, увиденный мельком на витрине, он знаменовал собой важный момент моей собственной частной жизни. Я убрал его в ящик и, так как в скважине торчал ключ, сам не зная почему, повернул его и сунул в карман. Затем вышел в коридор и у подножия лестницы столкнулся лицом к лицу с Шарлоттой.
Затем вышел в коридор и у подножия лестницы столкнулся лицом к лицу с Шарлоттой.
— Господин кюре только что ушел, — сказала она. — Госпожа графиня уже несколько раз о вас спрашивала.
— Я иду к ней, — отозвался я.
И снова, как в первый вечер, она пошла впереди меня. Но теперь, через каких-то двое суток, мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность; ряженый, который шел тогда следом за нею, так же отличался от того, кто поднимался сейчас по лестнице, как теперешний я, в свою очередь, отличаюсь от того меня, который проснулся в гостинице в Ле-Мане. В тот первый вечер мужество мое было напускным, сейчас оно стало несокрушимым, как будто моя новая оболочка защищала меня, как броня.