Не было особенного страха, разве что досада: знакомый и уютный дом вдруг повернулся к ней неожиданной стороной. Пытаясь перевести дух и все еще чувствуя пронизывающий холод — что, конечно же, было самовнушением, — она подумала, что в жизни не слышала ничего касаемо оживающей картины даже от самых болтливых дворовых, любивших почесать язык о выдуманных ими самими привидениях. Как расценить этакие новшества, непонятно. Бригадирша должна знать, как никто другой, следовало бы с ней поговорить, она обожает повествовать о старых временах… вот только, как выяснилось, кое о чем старательно умалчивает…
Шаги и голоса приближались, и Ольга на цыпочках скользнула в коридор, ведущий к ее комнате, — как-никак ей сейчас полагалось недомогать, и не было никакого желания встречаться с важным гостем, несмотря даже на присутствие в его свите интересных кавалеров.
Как и следовало ожидать, Дуняша не спала, сидела в своей комнатке, но это бдение, есть такие подозрения, было вызвано не ревностью к службе, а любопытством. Ну да, она так и кинулась навстречу:
— Как там было, барышня?
— Как и следовало ожидать, — сказала Ольга устало и прошла в свою комнату, где на столике мерцала одинокая свеча в оловянном английском подсвечнике.
Вынула пистолет из-за ремня, положила его на столик, упала в кресло и вытянула ноги. Дуняша проворно присела на корточки и взялась за голенище.
— Оставь пока, — отмахнулась Ольга. — Иди к себе, я немного отдохну.
— Барышня…
Глаза верной горничной были красивые и глуповатые, горевшие тем самым неодолимым любопытством, которое сгубило праматерь человечества. Ольга прикрикнула:
— Ступай к себе, говорю! Потом позову.
Подействовало. Дуняша вышла с превеликой неохотой, тихонько притворила за собой дверь. Ольга откинула голову на обитую старинным штофом спинку кресла, прикрыла глаза.
Сейчас ее не занимало даже неожиданное сошествие с картины покойного французского императора — мало ли какой чертовщины не случается в жизни, владения князя Вязинского отнюдь не исключение…
Разочарование от гадания было настолько сильным, что слезы готовы были брызнуть из глаз, и она старательно сдерживалась, собрав в кулак весь свой характер, отнюдь не мягкий и вовсе не напоминавший натуру тех томных созданий, о которых так слезливо писывал господин Карамзин.
В девятнадцать лет пора уже обрести в жизни некоторую определенность — чего Ольге не удавалось до сих пор. Впереди была совершеннейшая неизвестность.
Главным образом из-за того, что она до сих пор не знала, кто же, собственно говоря, она такая. Ее воспитывали наравне с Татьяной Вязинской, не делая меж девушками ни малейших различий, о ней заботились, берегли и лелеяли точно так же, как единственную княжескую дочку, наследницу всего, что только у князя имелось, за всю жизнь ей ни словом, ни намеком, ни полувзглядом не показали, что она ниже.
И тем не менее Ольга Ивановна Ярчевская, всему свету известно, не более чем княжеская воспитанница. Девица, кровным родством ни с кем из обитателей усадьбы не связанная.
Еще несколько лет назад, выйдя из детства и начиная терзаться первыми взрослыми мыслями, она попыталась хоть что-то прояснить касательно своего происхождения и обстоятельств появления здесь — но за все эти годы не продвинулась ни на шажок. Впереди была та же глухая стена. Некий товарищ юности князя, человек благородного сословия, девятнадцать лет назад скончался вместе с женой во время какой-то очередной эпидемии, состояния после них не осталось, как и родственников. Вообще ничего не осталось, кроме младенца, которого благородно и взял к себе в дом князь Вязинский.
Именно так звучало то, что было известно как самой Ольге, так и всем окружающим. И с некоторых пор эта короткая «биография» ее категорически не устраивала.
Прежде всего потому, что никаких подробностей не удавалось доискаться. Более того, еще подростком она обнаружила, что князь откровенно в них путается: однажды сказал, что ее отец был офицером и умер, будучи в отпуску, в другой — что покойный служил по какому-то сугубо статскому департаменту. Один раз упомянул, что ее покойные родители обитали в Тульской губернии, другой — что младенца везли из-под Вологды. Ольга, в то время еще совсем молоденькая и наивная, не сумела промолчать и прямо обратила внимание князя на несообразности — после чего разговор о ее родителях уже не поднимался вообще, сводясь к той самой парочке фраз, что цитировались выше. Именно это старательно повторяли все, кого она, став постарше, поумнее и преисполнившись некоторой житейской опытности, пыталась расспрашивать уже не без хитрости.
А еще потому, что она никогда в жизни не слышала эту фамилию — Ярчевские — от кого бы то ни было. Никто не знал таких людей или их родственников, а это было странно: российское дворянство, связанное целой паутиной уз родства и свойства, по сути, представляло собою одну большую деревню наподобие близлежащей Вязинки. И тем не менее никто никогда не упоминал о Ярчевских. И Ольге давно уже приходило в голову, что фамилия эта просто выдумана, как и ее отчество.
Одно время она подозревала, что все гораздо проще, незамысловатее. Что она дочь не неведомого Ивана Ярчевского, а именно что князя Вязенского — но появившаяся на свет при обстоятельствах, о которых в светском обществе упоминать не принято. Они с Татьяной прекрасно знали, что князь, изъясняясь в духе эпохи, частенько дарил своим вниманием не только прелестниц из крепостного театра, но и достойных внимания юных жительниц округи из числа принадлежавших к крепостному сословию. Все это было в порядке вещей, делом совершенно житейским (все равно что пользоваться стаканами и тарелками из собственной буфетной). Могло оказаться, что в результате очередного галантного приключения его сиятельства остался сиротой младенчик женского пола (то бишь Ольга), и князь о дитяти позаботился именно таким образом: то ли из высокого душевного благородства, то ли по капризу души.