— Показалось вам, Устинья Павловна, — сказала Ольга.
И подумала не без грусти: началось. Крепка была Бригадирша, до последнего момента пребывала в здравом уме и трезвомыслящем соображении, но пришла и ее пора… Жаль, искренне жаль, старушка всегда была к ней добра и расположена. Грустно-то как…
Старушка смотрела на нее печально и строго.
— Рассердиться бы на тебя, да по справедливости и нельзя — я в твои годы… да и долго потом была такая же, пока гром не грянет, мужик не перекрестится…
Ольга подумала мельком, что Бригадиршу действительно крепко приперло, как выражаются мужики, — будь дела не так плохи, она непременно бы изрекла французскую пословицу, русских от нее в жизни слыхивать не доводилось…
— Ладно, ладно, — сказала Бригадирша, откинувшись на пышные подушки и скорбно поджав губы. — Думай, что тебе угодно: из последнего ума выжила старуха, заговариваться стала, чудится ей средь бела дня всякая чушь… Но ты все ж услужи бедной скорбной умом, принеси икону и все прочее. Руки, чай, не отвалятся, и спина не треснет. Душевно тебя прошу…
— Да, конечно, — сказала Ольга и вышла в коридор.
На нее выжидательно, с немым вопросом уставились все там находившиеся — доктор, добрая дюжина сбежавшейся дворни, лакеи.
Ольга медлила. Говоря по совести, в княжеском имении не было никого (речь идет о господах, конечно), кто относился бы к вере истово. По торжественным дням службы, конечно, отстаивали все, это считалось таким же хорошим тоном, как принимать гостей, давать балы и пользоваться веером. Но этим и ограничивалось, ни малейшего рвения по обычным дням никто не проявлял, к исповеди ходили раз в сто лет, перед сном не молились, так что отец Алексий не мог пожаловаться на тяжкие пастырские труды. Ольга, как и все, не чувствовала в душе порыва каждодневно и регулярно исполнять все, что предписывалось. Икона у нее в комнате, правда, имелась, как у всех, тем и ограничивалось.
Если совсем откровенно, она плохо представляла даже, в каких выражениях просить у священника требуемое старушкой и как с ним держаться…
— Как себя чувствует больная? — спросил доктор Гааке.
— Хорошо, можно сказать, — задумчиво произнесла Ольга. — Разве что заговаривается чуточку…
Понятливо покивав, доктор обошел ее и нырнул в дверь старушкиной спальни. Ольга огляделась. И, высмотрев Ларионовну, игравшую среди горничных Бригадирши роль этакой статс-дамы, вспомнила, что просьбу эту можно без всякого труда переложить на прислугу — для того люди и существуют, чтобы приходить на помощь в случае любых надобностей…
Двинувшись прямо на зевак — перед ней торопливо расступились, — она взяла старуху за острый локоток, отвела в сторонку и вполголоса распорядилась:
— Ларионовна, беги, не мешкая, к отцу Алексию. Барыня требует икону, лампаду, божественные книги… Незамедлительно.
Барыня требует икону, лампаду, божественные книги… Незамедлительно. Ты уж справишься, я на тебя полагаюсь…
— Настолько уж плоха… — протянула старуха. — При добром здравии ведь и в голову бы не пришло… Лучше поздно, чем никогда, сколько я ей говорила…
— Ступай! — притопнула Ольга.
— Барышня!
К ней протискивалась Дуняшка с каким-то странным лицом, то ли удивленным, то ли перепуганным. Наклонилась к Ольгиному уху и зашептала:
— Дивные дела, господи… Там к вам мальчонка прибежал, от мельника… Изволите выслушать или прогнать прикажете? Не хватало еще, чтоб Сильвестр лез со своими делишками в имение…
— Ну, такие вещи не тебе решать, — сказала Ольга рассеянно, глядя, как Ларионовна прытко удаляется по коридору. С выполнением странной просьбы Бригадирши, таким образом все в порядке. — Где он?
— Где ж ему быть? Чай, не на парадной лестнице. У заднего крыльца мнется. Племянник он мельнику, что ли…
— Пойдем посмотрим, — сказала Ольга.
У заднего крыльца и точно маялся босой крестьянский мальчишка, которого Ольга смутно помнила — где-то доводилось видеть.
— Что случилось? — спросила она холодно.
Мальчишка с видом глупым и старательным произнес, как заученное:
— Помирают, стало быть, Сильвестр Фомич. Совсем плохи, не встают с утра. Так и говорят: конец, мол, пришел. И некому водицы подать, не говоря уж про помощь. Вот Сильвестр Фомич и просят великодушно вашу милость явиться по доброте душевной, хотя б молитовку какую прочитать. Все бросили, в избу заходить не хотят…
Удивительное дело, но в его взгляде Ольге почудилась откровенная неприязнь, решительно идущая вразрез с просьбой и заискивающим тоном…
Думала она недолго. Как-никак была крепко обязана Сильвестру за избавление от разбойников — к тому же, что греха таить, это был удобнейший повод отлучиться из дома и подольше не встречаться с господином камергером…
Не прошло и часа, как она верхом на Абреке въезжала в Кистеневку. Спрашивать избу мельника не пришлось — издали был заметен одинокий домишко, стоявший на отшибе от деревни, едва ли не в полуверсте. И возле него собралась немаленькая толпа, представлявшая собою, если прикинуть, все население Кистеневки, способное ходить самостоятельно. Совсем уж близко никто не подходил — мужики и бабы, старики и дети, старухи, девки и молодые парни сгрудились полукругом саженях в десяти от избенки. Изба выглядела ухоженной, содержавшейся в порядке и заботе (чем выгодно отличалась от иных крестьянских), вот только при ней не было ни единого дворового строеньица: ни хлева, ни конюшни, ни амбара, ни даже собачьей конуры. И огорода не было. Надо полагать, мельник, будучи бобылем, хозяйством не занимался совершенно — а значит, не испытывал в том ни желания, ни потребности.