— Не хуже любого другого имени.
— Рожденный на Поманоке, похожем формой на рыбу… одинокий, я запеваю на Западе песнь Нового Света.
— Именно, именно.
Миновав амбар, они вышли на усеянное цветами клевера поле.
— Зачем вы прошили во мне стихи? — спросил Саймон.
— Стихи все любят.
— Да бросьте.
— Хорошо. Расскажу. Создавая вас, я очень увлекся. Вы должны были получиться выносливыми и адекватными. Послушными. Безвредными. И лишенными эмоций.
— Я это знаю.
— Первые несколько попыток окончились полным провалом.
— Слышал.
— В клеточные линии вкрадывались некие непредусмотренные свойства. Это всех удивляло. Как потом выяснилось, в геноме имеются исключительно трудно выявляемые темные пятна, особые индикаторы и определители, которые обусловливают… неожиданные результаты. Первые экспериментальные симулы были склонны к унынию и самоубийству. Этой склонности мы решили противопоставить чип выживания. Вторая партия оказалась состоящей сплошь из бесконечно счастливых убийц. Они постоянно пребывали в исступленном восторге. От счастья в них просыпалась жестокость. Как будто другого выражения своему счастью они просто не находили. Один из них в клочья порвал лаборанта — со смехом и все повторяя, как он любил того парня.
Потом сожрал его печень. Этого пришлось уничтожить.
— Понятное дело.
— Нас подвело самомнение. Мы недооценили сложность генома. Снова и снова оказывалось, что, когда мы пытаемся удалить одно какое-то качество, тут же с десятикратной силой проявляется другое, вроде бы никак с ним не связанное. Честно говоря, знай заранее, какие встретим трудности, мы, подозреваю, не стали бы вас создавать. Но, однажды начав, мы уже не могли остановиться. Вернее, это я не мог остановиться. У других хватило здравого смысла прекратить эксперименты и впредь считать всю затею любопытной идеей, которая себя не оправдала.
— То есть вы рассматриваете меня как эксперимент, — сказал Саймон.
— Я не хотел тебя обидеть.
— Давайте дальше.
— В третьей серии экспериментов я вложил в вас стихи.
— Зачем?
— Чтобы добиться равновесия. Сгладить проявления крайностей. Я мог поставить заглушку на вашу агрессивность, мог запрограммировать вас так чтобы вы были добрыми и внимательными к другим, но кроме этого мне хотелось дать вам способность нравственного суждения. Чтобы вы могли ориентироваться в ситуациях, которые я не способен был предвидеть. Я полагал, что если заложу в вас произведения великих поэтов, вы сумеете лучше оценивать последствия собственных поступков.
— И во всех вы запрограммировали разных поэтов?
— Да. Думал, так вам будет лучше. Где-то ходят Шелли, Китс, Йейтс… Или ходили. Интересно было бы узнать, что с ними сталось.
— Была еще Эмили Дикинсон, — сказал Саймон.
— Да, была.
— У меня… — начал Саймон.
— Что у тебя, сынок?
— Вы мне не отец.
— Извини. Это просто фигура речи. Так ты о чем?
— Мне часто кажется, что я чего-то лишен. Чего-то… ну не знаю… Вовлеченности… Жизненности. Или, как выражается Катарина, «строта».
— Продолжай.
— Живым людям, по-моему, это дается само собой. Проливается на них, как дождь, а я под этим дождем хожу будто в скафандре. Я все прекрасно вижу, но как бы взглядом постороннего.
— Любопытно.
— Если честно, я ожидал от вас большего.
— Все дело в стихах, ведь так? Поэтические заклинания и хвалы бередят твои микросхемы. Твои синапсы, должно быть, этого не выдерживают.
Снова подкатило оцепенение… Нет, ощущение было новым — скорее едва уловимое, сонное возбуждение.
Саймон сказал:
— Я отравлен… исхлестан яростным градом.
— Тебе не плохо? — спросил Эмори.
— Со мной что-то происходит.
— Что происходит?
— В последнее время у меня возникает странное чувство… Оно похоже на то, как если бы включалось подавление агрессии, но не совсем такое. Мягче, что ли…
— Мне всегда было интересно, могут ли у тебя возникнуть настоящие эмоции. Могут ли твои контакты порождать их при соответствующей стимуляции.
— Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей, — сказал Саймон.
— Знаешь что? — сказал Эмори. — Я мог бы, пожалуй, немного над тобой поработать. Если вы с друзьями решите лететь, я попробую в полете кое-что исправить. Сейчас времени на это нет, но в космосе его будет предостаточно. Очень и очень много.
— Думаете, меня можно усовершенствовать? — спросил Саймон.
— Я бы с удовольствием попробовал.
— Что, по-вашему, со мной можно сделать?
— Надо будет забраться в тебя и немного там покопаться. Возможно, удастся дезактивировать некоторые команды, убрать отвращение к насилию.
Возможно, удастся дезактивировать некоторые команды, убрать отвращение к насилию. Подозреваю, что именно оно подавляет твои нейроны. Еще я мог бы интенсифицировать работу проводящих путей коры твоего головного мозга. С другой стороны, к этому все и без того идет. Может быть, стоит подождать и посмотреть, что будет дальше.
Стоя лицом к дому и космическому кораблю, Саймон сказал:
— Ребенок сказал…
Тут вступил Эмори, и они продолжили в унисон:
— «Что такое трава?» — и принес мне полные горсти травы. Что мог я ответить ребенку? Я знаю не больше его, что такое трава.
Когда они вернулись на ферму, Отея уже поджидала их у ворот амбара.